Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Твой Костик просто замечательный, это давно всем известно. Блестящ и фееричен. Вы схожи отчасти. И у тебя есть замечательная лёгкая черта – призывать всех к шалостям.

– И вы схожи с Лавром. Ты самая безупречная из нас троих. И Лавр твой – чистая душа.

– Я всегда недолюбливала безупречных. Мушка. И для Лавра это не комплимент, а упрёк.

– Никаких упрёков. Просто нам с Диночкой приходилось тянуться за тобой и исправляться.

– В том нет моей заслуги. И знаю, как Лавр сердится, когда его нахваливают. А ведь он по-настоящему заслуживает похвалы. Как никто, понимаешь?

– Понимаю.

– Нет, Мушечка, вряд ли понимаешь. Да и я полностью не понимаю.

– Что ты шепчешь? Я едва слышу.

– Ты задумайся: трудно быть всегда готовым к поступку. К выходке какой, к проделке, к демаршу, к хулиганству и готовиться не надо. К большому поступку – как к подвигу – невозможно ведь подготовиться. А у него как-то выходит быть в постоянной готовности.

– Ты не можешь помочь подвигу, какой вершит другой.

– Верно, его стезя.

– Не сберечься ему.

– А он и сам не бережётся. Всё о нас с Липой печётся. А ведь таким, как он, трудно живётся.

– Каким?

– Правильным. Рослым. Их всюду замечают. Пальцем тычут: не как все. Раздражают.

– И ты такой уродилась: знаешь, как правильно. И душою сильна.

– Никому без урока от судьбы не остаться. Для взыскательной души урок может быть даже более страшным, чем для легковесной.

– Нет-нет, о страшном говорить я отказываюсь. Мне кажется, я пока в Ветхом Завете, а Костик уже в Новом. Внутри меня борьба идёт.

– Так внутри человека и есть: два мира, два царства.

– И Страшный суд внутри?

– Будет. Не увильнём.

– Я на меже.

– Ну, ты-то. Не верю. Дина и та выбрала сторону. Ты-то!

– А что я? Театр… И вся жизнь до Костика – сплошной кардебалет. Не могу вспоминать. Стыдно.

– Как у тебя с Леонтием Петровичем? Налаживается?

– Не люблю медицины. И терпеть не могу докторов, за исключением папы. Слышишь, дождик шлёпает в окно, как неуверенный младенец босыми ножками?

– Пойти, проверить мальчика.

После кабинетной тиши, где мирно посапывал Толик, на крылечке показалось шумно и беспокойно. Дожди даны и даримы. Вита куталась в крупной вязки шаль, ёжилась и до рези в глазах вглядывалась в тени изгороди: не идёт ли. Но никто не шёл. Фонари в тупике снова не горели. Неосвещённый, пустовавший флигель под завесой дождя казался приземистым игрушечным домишкой рядом с Большим домом. Бочка под жестяной трубой переполнилась, вода из неё, пузырясь и хлюпая, хлестала на отмостку и шла широким ручьём на открытую лужайку палисада, где косил траву спорый колкий дождичек. Деревья и кустарник осыпались крупными бусинами дождя. А на небе ни просвета, ни щелочки, одна чёрная, слабо натянутая от края до края, провисающая парусина. И через весь этот шорох, шуршание и хлюпанье наползает жуткая надмирная глухота. Глухота неизвестности.

Вернувшись в тепло комнат, Вита застала Мушку спящей. Укрыла одеялом, как только что, заботливо и ласково, укрывала дитя на кожаном диване кабинета. И теперь, без дел в руках, без необходимости держать себя перед Костиком или вести разговоры с подругой, вдруг ощутила пустоту и звенящую зуммером тревогу. Ноги сделались слоновьими, заныли в икрах. Когда наступает время бездействия, человек невольно склоняется перед Святителем. Бессильные просят сил у Силы: обрати взгляд на души Твоя.

Сперва стояла на коленях перед образом Нерукотворного Спаса, просила не оставить без призрения раба Божьего Лавра во царствии Сим. Рассеивалась вниманием, отвлекалась мыслями от лика. Стыдилась, возвращалась обратно, просила прощения за рассеянность. Но вновь вспоминался Лаврик на переполненном вокзале, встревоженные глазёнки, тонкая шея, не сдающаяся гордая посадка головы. Лаврик – у Политехнического, удивлённым лицом повернувшийся к ней, не верящий встрече. Лаврик – увозящий от Логофета, тёплым взглядом утешающий: ничего не бойся со мной, всё будет хорошо. Лаврик – счастливо уставший, совершенно не имевшей гордыни, за одну поворотную ночь решивший, казалось, неразрешимую задачу.

Вернулась к сборам: собрала сорочку, лиф, чулки, юбку. Завертелась по комнате, вспоминая, что хотела положить в саквояж. И ничего не могла вспомнить, не шло в голову: ни молитвы, ни сборы. И сил оставалось лишь пойти на слоновьих ногах в кабинет, присесть там и затихнуть, прикасаясь к его вещам. Сосредоточиться на одном, превратиться в часовой механизм или в игрушку – «медведь и кузнец», раскачиваясь: вперёд – назад, вперёд – назад. И внутри себя ощущать пустые качели, рассекающие воздух. И не чувствовала, как затекает спина, как до боли сжимает запястья. Только сосредоточенно раскачивалась маятником: вперёд – назад, вперёд – назад. И просила защитить своего единственного, кому сейчас, должно быть, в ту самую минуту, вот в ту самую минуту грозит опасность от нераспознанных врагов его.

Вперёд – назад, вперёд – назад.

«Дивен Бог. Услышь, Господи, голос мой. Тебе рече сердце моё… Ты – Бог, судящий их на земле. Они думают, их никто не слышит… А Ты осмеёшь их… Не убивай их, чтобы не забыли они закон Твой. Рассей их силою Твоею… Но порази Крестом Своим борящихся с ним, да разумеют: велико может православных вера. Господи, не минуй меня бедами, его оставь. Господи, не уведи его, ему жизнь оставь. Я покоряюсь неизбежному, но сохрани его живым. Дай ему силу и крепость. Ослаби, остави, отпусти. Боже, согрешения его, вольная и невольная, иже в слове и в деле, иже в ведении и в неведении, иже в уме, и в помышлении, иже во дни и в нощи, вся ему прости… Научи меня оправданиям Твоим. Прими молитву обо всех ожесточённых сердцем. Господи, Господи, всё же ведь все мы Твои, все – в Тебе, все – о Тебе, все – Твои, помни нас».

Дождик шлёпает в окно, как неуверенный младенец босыми ножками.

– Сестрица, слышишь, сестрица! Что с тобой? Ты заболела?

– Толик, ты почему босиком?

– Зачем качаешься, как Ванька-встанька?

– Иди ко мне в кресло. Вот, укрывайся шалью. Разбудила я тебя?

– Я давно не сплю. И слышал. И понимаю. Я – большой.

– Что ты слышал?!

– Ты поплачь, сестрица, глыбко поплачь. Дяденька Роман на Небесах, к Боженьке ближе. Что же горевать? Даже я давеча поплакал, а больше не стану. Или ты из-за братца? Лаврик скоро в окошко постучит, вот увидишь, и пойдём ему отворять. Потерпи Господа, и да крепится сердце твое, и потерпи Господа – так дядюшка говорил.

Вита обняла стриженную головёнку с двумя рыжими макушками, прижалась щекой и действительно вдруг