Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

на Ольгу, удивляется: «Не баба, а дьявол!.. Ой, какой баба!..» И, хихикая, выбивает потухшую трубку об ладонь, снова набивает ее самосадом, закуривает, пускает дым через нос. – Как ты знал, что я жил та избушка?

– Примета есть, – отвечает Ольга. – А вот теперь ты подумай. Сафьянов хребет мой!.. Там будет прииск. По Жарлыку в каменной рассохе тоже будет прииск. Ты думаешь, если Имурташка бросил тайгу – тайги нет? Тайга есть! И люди есть! Всю ее поднимем, а золото найдем без Ухоздвиговых и без Имурташки. Там будет прииск! – И, склоняясь к Имурташке, Ольга бросает ему в лицо: – А золото спрятано там, у избушки!

Имурташка покачнулся, как от удара. У Имурташки выпала трубка.

– Иди, шайтан! Я ничего не знай. Имурташка не был Сафьяновой рассохе! – кричит Имурташка.

А Ольга посмеивается.

– Теперь ты можешь убегать, – спокойно говорит она. – А золото мы как-нибудь найдем! И то, которое ты спрятал с Ухоздвиговым, и то, которое вам и во сне не снилось. Ступай, живи в улусе и там умирай! Если не хочешь служить Советской власти…

Вошел Никита. Он только что проснулся. У Никиты забинтована голова и левая рука. Имурташка съежился точно от студеного ветра, нахмурился и, снова забравшись за шкаф, свернулся калачиком.

В этот же день Имурташку с Иваном Птахой увезли в Минусинск, в округ. С ними уехали комиссар и Разуваловы.

Имурташка плевался всю дорогу.

– Какой баба! Тьфу, какой дурной баба!..

Имурташка заболел нервной лихорадкой. Ночью он не спал, бегал из угла в угол по камере-одиночке, курил и беспрестанно плевался.

На первом допросе в кабинете начальника окружного управления ОГПУ Гончарова, в присутствии комиссара Черепанова, Имурташка метался.

– Ой, ой, я совсем ничего не знай! Она все знай. Она – хитрый баба! Я сам пойду в Налимью рассоху. Пошто начальник не дает Имурташке жить в тайге? Имурташка не хочет умирать в улусе. Черт баба! Она сама пусть идет в улус! Ой, ой, у меня болит голова…

Черепанов не понял бредовой речи хакаса. Вид его был ужасен. Воспаленные, налившиеся кровью глаза подпухли. Имурташка осунулся, ссутулился, кашлял. Куда девался его бравый, заносчивый вид? Его неиссякаемое здоровье, неукротимость? Имурташка обмяк, сдал.

На пятые сутки после приезда в Минусинск Имурташка был неузнаваем. Он готов был кусать всех и кидался на людей, неистово выкрикивая:

– Имурташка не хочет быть плохой Имурташка! Зачем запирал? Пускай! Имурташка пойдет в избушка, в тайга. Черт баба! Черт!..

Имурташка, верный раб Ухоздвигова, запутавшийся в чужих делах, сошел с ума.

Через неделю его увезли в Томск, в психиатрическую лечебницу.

Жестокая была жизнь у этого человека…

Иван Птаха на первом допросе попытался еще раз отмежеваться и от больного Имурташки, и от Матвея Ухоздвигова.

– Знать их не знаю и знать не хочу! – упрямо отвечал он на вопросы. – Я с ними делов не имел. Но если бы они показали мне место, где спрятано золото, я вывез бы это золото на прииск Благодатный.

Черепанову пришлось вызвать на очную ставку Разуваловых и других приискателей, знавших в лицо известного в районе колчаковского карателя. Запирательства стали бессмысленны, и Птаха сдался под тяжестью неоспоримых улик. Самым опасным для него оказалось его косоглазие.

Год тому назад Иван Птаха вместе с Матвеем Ухоздвиговым перешел монгольскую границу в Хакасии. Матвей Ухоздвигов по установленному адресу разыскал Имурташку и передал ему письмо отца. Но Имурташка, этот верный раб Ухоздвигова-старшего, все время хитрил с Ухоздвиговым-младшим. Имурташка явно не доверял Матвею. И даже по пути к ухоздвиговскому тайнику он вдруг оставил Матвея с Иваном Птахой в одной подтаежной деревушке и уехал в тайгу один. Более недели они ждали возвращения хакаса. Имурташка вернулся из тайги злой и заявил, что ехать дальше нельзя. Долго от него не могли добиться никаких объяснений. Наконец он сообщил, что в тайге, на месте тайника, живут старатели. Иван Птаха и Матвей Ухоздвигов были удивлены: так ли уж трудно справиться со старателями? Но Имурташка двинулся дальше в тайгу весьма неохотно и всю дорогу держался настороже. Вероятно, и в Лиственной Никите Корнееву удалось бы врасплох захватить всех троих, если бы не настороженность Имурташки, вовремя почуявшего опасность.

XIV

Разведрило. Над тайгою голубое, беспредельно голубое небо – ни облачка, ни тучки. Установились погожие дни. Завтра приискатели корнеевской золоторазведки, засидевшиеся в Белой Елани из-за бездорожья, выедут в тайгу, а по этой причине они еще со вчерашнего вечера гуляют.

По широкой улице, притоптывая, присвистывая и припевая, идут приискатели Благодатного. Впереди всех Матвей Жохов, высокий, тонкий, в ярко-красной сатиновой рубахе, под таким же ярким гарусным кушаком, в вельветовых широких приискательских шароварах, приплясывает и весело поет:

Снежки белы выпадали.

Охотнички выезжали,

Красну девицу поймали. —

Красна девица, стой-стой!

Красавица, песню пой!..

За Матвеем – братья Севостьяновы. Оба – белоголовые, женоподобные, загорелые, в белых полотняных рубашках, а с ними – толстенькая, приземистая Евфросинья Корабельникова. В стороне от них идут в обнимку, выписывая крутые спирали по улице, трое бородатых приискателей и хором тянут песню о «Ваньке-Ключнике, злом разлучнике, разлучившем князя с женой». Крайний левый – рыжий детина – в такт словам песни грозит Ваньке-Ключнику кулаком и, покачиваясь, вдруг останавливается, задерживает всех, смотрит посоловелыми глазами. Улица то кажется ему очень узкой, кривой, не пройти, то вдруг становится необыкновенно широкой, и белые хаты куда-то уплывают в оранжево-желтый туман. «Робята, экая ширь! Во!.. Экая ширь!» – говорит он и, сорвавшись с места, двигается дальше, так же покачиваясь, как маятник, вперед и назад, и хрипло подпевая.

Толстенькая Евфросинья Корабельникова льнет к Федосею – Севостьянову-младшему, – улыбается ему и, заглядывая в его белые молочные глаза, смеется на всю улицу, говорит:

– Глаза-то у тебя белые, руки-то у тебя белые, и сам-то ты… пара мне! Почему другую выбрал? Почему меня обошел, Федосей? Али я телом не пригожа? Али эта любовь не слаще той, которая в законе?

Федосей только пьяно посмеивается и ничего не отвечает толстенькой Евфросинье. А она заливается визгом на всю улицу, как поросенок, она хохочет и выкрикивает:

– Всю жизнь цвести буду!

– Цвети, цвети, дорогуша, – поощряет Федосей.

– А ежели отцвету, любить будешь?

– Оно смотря, как отцветешь?

– Известно, как, по-бабьему.

– Тогда тебе и любви не надо. Ты и без нее умрешь, – отвечает покачивающийся Федосей и хохочет.

А моложавый, задорный холостяк Матвей Жохов, одну руку в бок, неуклюже, по-гусиному, приподнимает длинные ноги в хромовых сапогах с отворотами, пляшет с припевом:

Тары, бары, растабары,

Снежки белы выпадали,

Охотнички выезжали…

… … …