Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

я теперь стою, он остановил карету, чтобы пропустить вперед себя даму. До этого она никак не могла пробиться к мосту. Вскоре ее карета свободно покатилась вперед, а император спросил моего друга майора фон Грюнберга, который держал на руках левретку, не желает ли он продать ему свою собачку. Лицо Грюнберга стало столь печальным, что император тут же воскликнул: «О, как я вас понимаю! Вы не хотите расстаться с вашим верным другом. Желаю удачи, майор».

— И что же: повезло майору? — быстро спросил один из офицеров.

— О, мсье, был бы счастлив сообщить вам об этом, — вздохнул рассказчик, — но это не так.

Вскоре на правом берегу показалась телега, сопровождаемая жандармами. Гридин поскакал было к переправе, но затем сдержал лошадь и направил ее к сосне. Вскоре к сосне подкатила и телега. Никто из братьев не искал глазами Гридина. И по этой причине, и потому еще, что лица их были спокойны, Гридин почувствовал досаду. Он предполагал, что перед картиной неотвратимой смерти Бенинсон или даже Энгельгардт не выдержат и произнесут все те признания, которых он так ждал от них на хуторе. Но даже если бы слова сии были произнесены, судьбу братьев Гридин уже изменить не мог.

Жандармы разобрали веревки, которые были брошены в ту же телегу, и стали быстро прилаживать их к ветвям. Когда все было готово, братьям велели встать.

Подогнали еще одну телегу, на которую поставили Бенинсона и Гумнера. Гумнер снял очки и положил их в карман. Энгельгардт сбросил шубу.

Гридин развернул приговор и приготовился его читать. Вокруг сосны становилось многолюдно. Среди российских воинов, как конных, так и пеших, стояли также и крестьяне. Чуть в стороне толпились пленные.

Гридин, глядя в текст, который долго сочинял ночью, желал поначалу читать его весь, но вскоре сбился, буквы поплыли перед глазами, и кончилось тем, что он отчаянно прокричал в толпу самое короткое извещение, которое пришло ему на ум:

— От имени его величества императора Александра I адмирал Чичагов повелел наказать смертью через повешение пособников злейшего врага нашего Наполеона Бонапарта — Энгельгардта Мойшу, Бенинсона Лейба и Гумнера Боруха, мещан борисовских. Приговор подлежит исполнению немедленно!

Когда на Энгельгардта опускали петлю, он стоял с закрытыми глазами. Пальцы, которые коснулись его шеи, дрожали. Энгельгардт открыл глаза и увидел перед собой испуганное лицо молодого жандарма. Бенинсон и Гумнер уже произносили первые слова молитвы.

— Не бойся, — сказал Энгельгардт, глядя в глаза жандарму, — нет на тебе вины за мою смерть.

И в то же самое мгновение лошади рванули с места, и еще три жизни добавились к тем тысячам и тысячам жизней, что были погублены в последние дни на обоих берегах Березины.

Глава XVIII

Ночь Гридин провел в одном из домов на мызе Старый Борисов, рядом с имением князя Радзивилла. Утром он намерен был прибыть в штаб к Чичагову. Действия отступающего Наполеона теперь вызывали среди многих русских офицеров снисходительные насмешки. Страх перед преследователями был так велик, что французы разрушали за собой мосты через Гайну, ничуть не задумываясь о том, что действия сии производились совершенно напрасно. Мороз так сковал речку, что догонять Наполеона можно было теперь не только в любом ее месте, но даже и по болотам.

Когда утром Гридин вновь прибыл к переправе, ему не терпелось как можно скорее попасть на правый берег. Большую часть пленных куда-то увели. У нескольких ярко пылающих костров грелись те, кто был оставлен, чтобы чинить переправу. Из дворов доносились громкие голоса мужиков и баб.

Гридин, никак не желая смотреть в сторону сосны, все же нечаянно повернул голову и с удивлением увидел, что казненных под ветвями нет, а только болтаются на ветру концы трех веревок. Денщик Гридина Федор поскакал к мужикам и от них узнал, что произошло.

— Поздним вечером приезжали на телеге жиды и забрали своих покойников, — доложил он Гридину. Помолчал, потом добавил: — Темные люди!

— Отчего же? — спросил Гридин.

— Так ведь оттого, что думают, будто бы жиды наши погублены безвинно.

Слова были пустыми, однако Гридин испытал вдруг непреодолимое желание быть в эти часы в городе. Он медленно развернул лошадь обратно к борисовской дороге и после некоторых раздумий пришпорил ее…

В Борисове среди пепелища и разора Гридин увидел как в одиночку, так и толпами куда-то спешащих евреев. Следуя за ними, он оказался на кладбище. Гридин сошел с лошади, бросил поводья Федору и, стараясь быть малозаметным, подошел к месту, где толпился народ. Он увидел повозку, на которой, зашитые в саван, лежали три покойника. Точно на такой же повозке братьев привезли в Студенку. Чернела земля, выброшенная из могилы.

Гридин заметил стоящих в стороне нескольких молодых офицеров и гражданских лиц определенно христианской наружности и подошел к ним.

— Должен тебе заметить, что во всем случившемся я склонен видеть пример высочайшего самопожертвования, — услышал Гридин тихий голос одного из офицеров, — ради спасения личности, которая имела смелость объявить их свободными и равными со всеми иными народами земли.

— Какой же ты, право, Никита, мечтатель, — тут же возразил ему другой. — Вглядись в образы их и подумай: может ли народ, потерявший собственного Бога, иметь сколько-нибудь ясное впечатление о свободе?

У могилы произошло движение, и пронзительные женские голоса взметнулись над кладбищем. Гридин узнавал женщин и вспоминал их имена — Фира, Хая, Рахиль, Эмма, Маша… Затем все стихло, и на возвышение рядом с повозкой поднялся молодой человек в накинутом на плечи талесе. «Давид!» — едва криком не вырвалось из груди Гридина имя сына Энгельгардта…

Как странно, думал Гридин, что за все эти дни он ни разу не вспомнил о Давиде. В записке, которую он направил после первого своего посещения Борисова князю Куракину, Гридин указывал, что племя, доставшееся России от Польши, весьма расположено ко всем тем понятиям и знакам, которые особо чтимы и в российском обществе, включая также и понятие о воинской доблести. Именно Давид, воспитанник князя Осташкова, и вдохновил его тогда на сии слова[21].

Мысли Гридина остановились, когда над могильными камнями взметнулся высокий голос Давида, то обрываясь, то вновь набирая силу — от слабого стона поднимаясь к мощному, чуть ли не трубному звучанию… Гридин слушал Давида, и ему стало казаться, что звуки молитвы легли на его плечи. Они были столь тяжелы, что пригибали его к земле. Ему было трудно дышать. Гридин уже готов был покинуть кладбище, когда услышал за спиной знакомые голоса.

— Мама, Давид