Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

«Господи Боже мой… Умоляю вас…» — с раздражением вспомнил недавние слова Энгельгардта Гридин. Каково притворство! Несомненно, совершенно несомненно, что именно Энгельгардт был не только главным пособником своих братьев, но и направлял их. И, конечно, сумел бы спасти их всех от петли, если бы не одна роковая случайность. Случайность эта — он, Гридин. Случайность, которую ни Энгельгардт, ни братья его никак не могли предвидеть… Сердце Гридина сжалось от охватившего его трепета перед неисповедимостью и величием Промысла Божия.

Глава XVI

Пушки умолкли еще вечером, и всю ночь братья слушали, как воет метель за окнами. К утру они уснули, а когда проснулись, был уже день. Гумнер надел очки и подбежал к столу, на котором стоял кувшин с водой. Он сполоснул руки и, придерживая очки, протер кончиками пальцев глаза. С трудом, согнувшись, подошел к столу и Бенинсон.

— Кто бы мог подумать, — проговорил Бенинсон, — что господин Гридин на такое способен. И он еще сидел за моим столом как самый дорогой гость.

— Мойша был прав, когда говорил, что мы не должны были принимать его в доме как благородного человека, — сказал Гумнер. — Я виноват. Мне не хотелось, чтобы в городе думали, будто бы мы пишем жалобы в столицу. Только теперь я вижу, какая это была глупость. Пусть бы даже мы и послали жалобу… И что? Ничего…

— Зато теперь каждый раз, когда у меня будет болеть спина, я стану вспоминать господина Гридина.

— Только неизвестно, как долго она будет болеть, — прошептал Гумнер.

— Что ты сказал, я плохо тебя расслышал? — спросил Бенинсон.

— Я сказал, что бывают такие неприятности, когда болит не только спина.

— Нет, ты про что-то другое сказал. Ты, кажется, сказал, что спине моей осталось недолго болеть. Да?

— Ну так что, если сказал? А если бы я этого не говорил, то что-нибудь изменилось бы? — вздохнул Гумнер.

— Послушай, Берэлэ, а тебе не кажется, что у них опять случилось какое-то новое событие?

— Ну и какое же?

— А такое, что Наполеон перешел Березину не где-нибудь, а именно в Ухолодах. Как и должно было быть. Да, да, — вскрикнул Бенинсон, — потому и замолчали пушки, что сражение кончилось, и только теперь наступила полная ясность.

— Но почему нам об этом ничего не говорят? — тихо спросил Гумнер.

— Может быть, просто некому? — тоже тихо ответил Бенинсон. — А если я скажу, что их больше нет в доме… что они уехали еще ночью…

Гумнер подошел к двери и стал осторожно ее открывать. Потом так же осторожно прикрыл дверь и, опустив голову, вернулся обратно к столу. Он подобрал с полу веревочку и стал медленно обматывать ею руку.

— Они здесь, — сказал Гумнер.

— Моя мама говорит, что надо верить в хороший исход до самой последней доски. Когда-то они жили у хозяйки, которая… — проговорил Бенинсон.

Но Гумнер прервал его:

— Да, да, я знаю эту историю. Это случилось, когда нас с тобой еще не было на свете. В день, когда надо было платить за квартиру, но денег не было, хозяйка снимала одну доску в коридоре перед дверью, на второй день — еще одну доску… Был случай, когда Мойша чуть не упал в яму. Когда же оставалась последняя доска, приходил рэб Иосиф и приносил деньги…

— И хотя мама на него не в обиде, — сказал Бенинсон, — но тогда ей всегда казалось, что он то же самое мог бы делать немножечко раньше…

— О, Лейбэлэ! — вскрикнул Гумнер. — А что, если откроется дверь и войдет рэб Иосиф, который нам скажет, что адмирал Чичагов разрешил ему забрать нас домой. Пусть повторится та старая история, но я не возражаю, если это сделает еще кто-нибудь. Когда моего отца увозили в острог, рэб Иосиф рассказал нам историю про город Заслав. Ты помнишь ее?

— Как не помнить… Там был князь Сангушко, который любил судить людей по магдебургскому и саксонскому праву. Им вырывали сердца и прибивали к столбам, а его люди хватали убийц, после того как покойники показывали на них пальцем. И каждый раз убийцами оказывались евреи. Сколько прошло лет с тех пор, и вот мы с тобой тоже сидим взаперти и ждем суда… — покачал головой Бенинсон.

— Князь Сангушко плохо кончил, — тихо проговорил Гумнер. — Когда диббуки[19] разрывали его сердце на части, он кричал: «Прочь! Прочь, жертвы мои!»

— Но все-таки это было уже после того, как кишки Герша Хакслевича обмотали вокруг столба, — две слезинки скатились к бороде Бенинсона. — Если бы твой отец жил в те страшные времена, он бы не умер в своей постели…

— Не плачь, Лейбэлэ. Бог милостив.

— Я не нас оплакиваю. Я плачу о тебе, брат мой. Я заслужил свои страдания, но не могу видеть, как ты страдаешь рядом со мной.

Бенинсон сжал ладони и, опрокинув свое лицо к небу, продолжил:

— Ибо сказано: «Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его…»[20] Горе мне, горе за поступок мой…

— Отчего же ты не слушал меня? — со слезами спросил Гумнер.

— Я бы и теперь не послушал, если бы смог прогнать тебя домой. Я живой человек, и непокорный ветер гуляет в моей душе. Я не смог смирить дух свой. Как французы не смогли остановить себя, когда перешли границы империи, а русские — когда двинулись им навстречу…

Братья улыбнулись друг другу и обнялись.

— Я голоден, — сказал Гумнер, одной рукой придерживая очки, а другой вытирая глаза.

На столе лежали хлеб, соль и несколько вареных бульб. Братья сполоснули руки, благословили пищу и медленно приступили к еде. Соль была крупной и хрустела на зубах. Ветер за окнами стих, и на землю падал снег. За весь день не было ни одного выстрела…

Братья еще сидели за столом, когда дверь распахнулась, и в горницу вошли жандармы.

— Вставайте и следуйте за нами, — сказал один из них.

Во дворе стояла телега с запряженной лошадью. Вокруг в седлах сидели всадники. Гридина среди них не было. Был другой офицер. Братья молча поднялись на телегу и сели рядом на клок сена. Кого-то ждали. Наконец со стороны бани показался жандарм и рядом с ним еще один человек в шубе и лисьей шапке.