Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов

чтобы доказать свою лояльность государственной церкви. В Николаевскую эпоху раскольничество было непреодолимым препятствием на пути инкорпорации Северного края в национальное тело. Но в это же время заметный рост потока паломников в Соловецкий монастырь способствовал переосмыслению Первого Севера России как одного из общенациональных центров Русского православия406. В стихотворении, посвященном Архангельску, местный поэт М. Истомин воспел «Северный край» – «Святой Руси оплот полночный»407.

Крымская (Восточная) война 1853–1856 годов резко сблизила Север и Юг России посредством пережитого ими общего военного опыта. Хотя в военно-стратегическом отношении оборона Севастополя несравненно превосходила по своему значению оборону Соловецкого монастыря, религиозное значение последнего превращало его защиту в событие общенационального масштаба и работало на укрепление тезиса о «духовной победе» россиян. Примечательно, что начиная с 1853 года И. А. Богуслав стал использовать в своей публицистике для обозначения Архангельской губернии словосочетание «русский север»408.

Важным символическим актом единения Севера и Юга России стал визит в Соловецкий монастырь императора Александра II. Посетив северную сторону Севастополя в октябре 1855 года, еще во время войны, через два года после ее окончания, в июне 1858 года, Александр II совершил путешествие на Соловецкий остров. Как сообщает официальный отчет архангельских властей, «государь император изволил осмотреть весь [Спасо-Преображенский] монастырь, и обойти наружную стену его, сопровождаемый Епископом Александром, объяснявшим Его Величеству все подробности славной защиты, совершенной духовенством и служителями сей обители, состоящею при ней инвалидною командою, отставными нижними чинами, некоторыми из содержащихся здесь преступников и несколькими частными лицами против нападения англичан в 1854 году»409. Тогда же в Архангельске Александр II точно так же, как и Александр I почти сорок лет назад, посетил верфь, где принял участие в закладке винтового фрегата «Пересвет», ответил на приветствия местных жителей и «обратил внимание на украшенные жемчугом богатые парчовые наряды [крестьянских девушек], удержавшие за собой древнюю форму, времен Новгородцев, некогда бывших обладателей сего края, и милостиво разговаривал с этими девушками»410.

С началом либерализации российской внутриполитической жизни память о новгородском прошлом «Северного края», которая всегда присутствовала на региональном уровне, не только обрела легитимность в столичных салонах и на страницах центральной прессы, но и стала важной частью либерального историко-философского нарратива411. В эпоху Великих реформ сокращение культурной дистанции между имперским центром и его европейской северной периферией во многом обуславливалось востребованностью воображаемого республиканского (новгородского) опыта как альтернативы самодержавной (московской) модели развития страны. Отправлявшиеся на дальний север путешественники 1850–1860-х годов, такие как, например, С. В. Максимов, старательно искали там «в неприкосновенной целости следы славянского новгородского элемента». В Архангельской губернии повсюду вокруг себя С. В. Максимов видел «народ, получивший бытие и живший новгородским именем, под новгородским влиянием и с новгородским духом», слышал «коренной, беспримесный новгородский говор, перенесенный через Уральские горы и распространившийся по всей Сибири», наблюдал, как «ведется свадебное дело… по-старому, исконному новгородскому обычаю»412. Однако при ближайшем знакомстве с жителями далекого севера С. В. Максимов был вынужден признать, что даже те из них, кого он считал самыми близкими по духу и происхождению древним новгородцам, – поморы – не соответствовали составленному им идеальному образу «северных великороссов». Более того, по мнению С. В. Максимова, они мало чем отличались от крестьян «коренных» губерний, а в чем-то даже уступали им:

Помор архангельский так же, как и всякий другой русский человек, на трех сваях стоит: авось, небось, да как-нибудь; хотя тот и другие давно и хорошо знают, что знайка бежит, незнайка лежит, что во всяком деле почин дорог413.

Большего застоя, большего невнимания к делу трудно найти и в ином месте, и в иных делах русского человека, как… в беломорских промыслах. Поморы в этом отношении живут еще тою жизнию и по тем правилам, которые случайно установились еще во времена до Марфы Посадницы, во времена первого населения этого богатого края414.

Архангельские поморы до того любопытны и подозрительны, что во всякой деревне являются толпами и в одиночку опрашивать всякого, куда, зачем и откуда едет, и всякою подробностию жизни нового лица интересуется едва ли не больше собственной. В этом поморские мужики похожи на великорусских баб и нисколько на мужиков, почти всегда сосредоточенных на личных интересах и более молчаливых, чем любознательных415.

Только в женском населении, отличающемся крепким, здоровым и красивым телосложением, сохранился новгородский тип416.

1.3.7. Переописание Севера России в период после Крымской (Восточной) войны: дискурс русификации как модернизации

С. В. Максимов отправился на север по поручению Морского министерства. Занявший в январе 1853 года пост управляющего флотом и морским ведомством на правах министра великий князь Константин Николаевич еще до начала Крымской войны создал министерский комитет «для определения наилучших средств к комплектованию на будущее время флота рекрутами». Комитет предложил по французскому образцу зачислять на морскую службу преимущественно жителей прибрежных местностей, с детства знакомых с корабельным делом и судовождением417. Николай I утвердил заключение комитета, но к его реализации министерство смогло приступить только после окончания Крымской войны. В 1856 году секретарь великого князя Константина Николаевича А. В. Головин предложил начать с обстоятельного изучения населения российских прибрежных мест – их численности, физического состояния и образа жизни. Для проведения этой работы А. В. Головин предлагал привлечь известных литераторов, «например, Писемского, Потехина и т. д.», очерки которых могли бы быть опубликованы в «Морском сборнике» – официальном органе министерства418. Ставка на известных прогрессивных писателей была не случайна – к 1856 году «Морской сборник» стал одной из главных трибун либеральных реформаторов. Однако привлечь к проекту известных авторов не удалось. Редактор «Современника» И. И. Панаев предложил кандидатуру молодого начинающего литератора С. В. Максимова, известного своими очерками народного быта, написанными по материалам его этнографической экспедиции по великорусским губерниям. В 1856–1857 годах С. В. Максимов объехал всю Архангельскую губернию от Колы до Пустозерска. Его путевые заметки были опубликованы в «Морском сборнике», «Библиотеке для чтения» и «Сыне Отечества», а в 1859 году – вышли отдельной книгой под названием «Год на Севере». Труд Максимова получил высокую оценку со стороны критиков и литераторов, ИРГО отметило его малой золотой медалью. В дальнейшем «Год на Севере» неоднократно переиздавался (в 1864, 1871, 1890, 1896 и 1908 годах).

С. В. Максимов не ограничился рамками задания Морского министерства. Ответив на поставленные министерством вопросы, он представил широкую панораму народной жизни «Северного края». Современники отмечали, что в «Годе на Севере» впервые, по-писательски целостно, был осмыслен культурный феномен «нашей приполярной Украины»419. Внимательный наблюдатель, строгий критик эксплуатации и социального неравенства, явно сочувствующий, хотя и не без брезгливости, замученным нуждой промысловикам Белого поморья и «диким» обитателям прилегающей к нему тундры, С. В. Максимов, как и многие его современники-«народоведы», был озабочен проблемой этнографического разнообразия и национального единства страны420. Ключ к