Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

Тот самый старикан, который выпускал ее, десятилетнюю, в нужный момент на сцену, наклонился к ней и спросил:

– Ущипнуть?

– Рано, – ответила Галина, целуя его.

Таисия оторвалась от маленького глазка́, проделанного в занавесе, и возбужденно сообщила Галине:

– Народу тьма! На люстрах висят!

– Начинаем! Начинаем, товарищи! Начинаем! Всем приготовиться! Начинаем! – пронесся мимо них ведущий спектакля.

Малый состав симфонического оркестра, приглашенный по такому случаю из Большого театра, начал увертюру. Медленно поехал в стороны тяжелый бархат занавеса.

В большой зале дворянского дома сидели в креслах старушка Марфа Тимофеевна и ее племянница Надежда Дмитриевна.

Марфа Тимофеевна. Что это у тебя, никак, седой волос, мать моя? Ты побрани свою лапушку, чего она смотрит?

Марья Дмитриевна (с досадой, стуча пальцем по ручке кресел). Уж вы, тетушка, всегда…

Вбегает краснощекий казачок.

Казачок. Сергей Петрович Гедеоновский…

Входит Гедеоновский, целует руки сначала у Марфы Тимофеевны, затем садится в кресло.

Гедеоновский. А Елизавета Михайловна здоровы?

Надежда Дмитриевна. Да, она в саду.

Гедеоновский. И Елена Михайловна?

Надежда Дмитриевна. Леночка в саду тоже. Нет ли чего новенького?

Гедеоновский. Как не быть-с. Как не быть-с, гм! Да вот, пожалуйте, есть новость, и преудивительная: Лаврецкий Федор Иванович приехал.

Марфа Тимофеевна. Федя! Да ты, полно, не сочиняешь ли, отец мой?

Гедеоновский. Никак нет-с, я их самолично видел.

Марфа Тимофеевна. Ну, это еще не доказательство.

Галина, смотревшая на действие из-за кулисы, не выдержала и побежала к гримерному столику еще раз проверить грим и прическу.

– Шаль? – спросила она у костюмерши, томившейся около столика.

– Здесь, здесь, не волнуйтесь вы. Готово у меня все, – огрызнулась костюмерша.

– Волнуюсь! – с укоризной напомнила Галина.

– Один раз всего и было-то, – возмутилась костюмерша, – а вы меня теперь всю жизнь попрекать будете? Потом, это не я была виновата, а начальница склада! Она инвентаризацию затеяла всех костюмов в день спектакля…

Галина отмахнулась от провинившейся костюмерши и обняла Таисию, пребывавшую на своем наблюдательном пункте:

– Появился?

– Нет! – не отрываясь от глазка, ответила Таисия. – Не вижу! Костецкий сидит, а Толи нету.

– Где же он? – расстроилась Галя.

– Галина Васильевна, ваш выход, – объявил ей ведущий спектакля.

Галя украдкой перекрестилась и пошла на сцену. Стоявший в кулисе старикан слегка тронул ее за руку, желая удачи, и тут же суеверно троекратно плюнул через левое плечо.

На сцене Лиза Калитина и Владимир Николаевич Панин в четыре руки играли сонату Бетховена.

Несчастный и обиженный Христофор Федорович Лемм тихо повернулся и пошел из залы.

Лиза бросила играть и догнала его почти у самых дверей.

Лиза. Христофор Федорович, простите меня. Я виновата перед вами. Я показала Владимиру Николаевичу вашу кантату; я была уверена, что он ее оценит, и она, точно, очень ему понравилась.

Дверь в ложу тихо отворилась, и к сидевшему в первом ряду Костецкому наклонился вошедший военный. Он что-то коротко сказал Костецкому.

Костецкий некоторое время смотрел на военного, потом резко встал, как будто хотел сообщить что-то всему залу, тут же сел обратно, собираясь с силами. Военный терпеливо ждал.

Наконец побелевший Костецкий медленно встал со своего стула и вышел из ложи, сопровождаемый военным.

Христофор Федорович Лемм. Ничего, ничего, вы добрая девушка, а вот кто-то к вам идет. Прощайте, вы очень добрая девушка.

Галина вышла со сцены, бросилась к своему гримерному столику, на мгновение нагнулась перед зеркалом, проверяя прическу, повернулась к костюмерше.

– Давай! – протянула она руку за шалью.

Костюмерша прижимала шаль к своей груди, молча глядя на Галину.

– Дай! – повторила Галина и рванула шаль из рук женщины.

Но та не отпускала.

– Что с ней? – Галина повернулась за помощью к ведущему спектакль и вдруг увидела, что за кулисами стояла почти вся труппа, молча смотревшая на нее.

Она увидела свою плачущую гримершу, группу суровых военных в шинелях, на плечах которых еще были следы нерастаявшего снега, и курившего, несмотря на строжайший запрет, Костецкого.

Она все-таки вытащила из помертвевших пальцев костюмерши свою шаль и вышла на сцену.

Лаврецкий. Вы меня не узнаете, а я вас узнал, даром, что уже восемь лет минуло с тех пор, как вас видел в последний раз. Вы были тогда ребенок. Я Лаврецкий. Матушка ваша дома? Можно ее видеть? –

такими словами встретил ее на сцене актер, игравший Лаврецкого.

Галя молчала. Для нее только сейчас начали становиться очевидными страшные детали того, что она увидела за кулисами.

Она молчала. Ничего не понимающий Лаврецкий внимательно смотрел на нее, соображая, чем закрыть паузу.

В зале начали перешептываться и хихикать. Галя озабоченно посмотрела в зал, повернулась и ушла со сцены.

– Что случилось? – спросила она у подошедшего Костецкого. – Что вы на меня так смотрите?

– Толя погиб, – хрипло сказал Костецкий. И почему-то добавил, вслушиваясь в звучание этих слов: – Толя Ковров.

– Вы с ума сошли! – хохотнула Галина и даже отмахнулась рукой, как от неудачной шутки.

Она еще раз хихикнула, удивляясь тому, как люди могут позволить себе такого качества юмор, и пошла на сцену.

Зал гудел, шептал, разговаривал и посмеивался. Выйдя на сцену, Галя посмотрела вниз на человеческий муравейник, который от этого взгляда мгновенно успокоился и затих, чувствуя, что произошло что-то значительное и страшное.

Галина обернулась к партнеру:

– Что я должна говорить?

Лаврецкий беспомощно обернулся к Марфе Тимофеевне и Марье Дмитриевне.

– Что я должна говорить? – крикнула в исступлении Галина. – Мне кто-нибудь скажет здесь… что я должна говорить?

И вдруг, протяжно и хрипло выдохнув, тоненько, по-бабьи завыла, валясь на крашеные доски сценического пола.

– Ворошилов плакал, – рассказывала тетя Наташа, мелко нарезая яйца для оливье, – Каганович плакал, маршал Тимошенко плакал…

– А товарищ Молотов? – прервала ее Татьяна Тимофеевна, вынимая сварившееся мясо из кастрюли.

– Не видела. Врать не буду, – ответила тетя Наталья.

– Народу-то было! – ужаснулась тетя Надежда. – Как из Дома союзов гроб вынесли, так минут сорок пройти не могли, пока милиция в толпе коридор не проделала, – и сыпанула нарезанный лук в кастрюлю с бульоном.

Готовился поминальный стол.

– А кто еще был? – продолжила расспросы Татьяна Тимофеевна.

– Да все, Танечка Тимофеевна. Все! – рассказывала тетя Наташа. – Весь Центральный комитет. Генералитет весь, маршалы все и Верховный совет в полном составе. Все были! – и тетя Наташа заплакала.

– Цветков, венков го-о-оры! – тетя Надежда развела руками, показывая цветочные горы.

– А товарищ Сталин? – спросила Татьяна Тимофеевна.

– Товарищ Сталин гроб нес… от Мавзолея до кремлевской стены, – гордясь своей осведомленностью, поведала тетя Наташа, концом передника промокнув поочередно глаза.

– Плакал? – перестала помешивать в кастрюле домработница.

– Не заметила, – серьезно ответила тетя Наталья. – Далеко они от меня были.

– Товарищ Берия плакал, – продолжила тетя Надежда.

– Чего врешь? – возмутилась тетя Наташа. – Не было там никакой Берии!

– Был! – упрямствовала тетя Надежда. – Был в очках. Что я, Берию не знаю?

– В очках – то Молотов Вячеслав Михайлович был, – уверенно отвечала ее сестра.

– А Галина Васильевна плакала? – как бы между прочим спросила домработница.

– Галька-то? Галька нет, не плакала. Слезинки не проронила. Она такая… сильная женщина. Все в себе носит. На люди выносить гордится! – вздохнула тетя Наталья.

Пришли прикрепленные официанты, и женщины замолчали.

К дому Коврова, как давеча во время премьеры к театру, подъезжали правительственные машины. У подъезда собралась небольшая толпа из случайных прохожих, привлеченных таким количеством автомобилей и значительными хмурыми людьми, выходящими из машин. Посмотреть было на что: люди были в основном очень известные. Дамы в дорогих шубах. Военные в чине не ниже генерала. Были здесь и всесоюзно известные оперные певцы и киноактрисы, и герои труда, чьи фотографии не сходили с газетных полос, Марк Бернес с неразлучным теперь композитором Богословским…

Подъехали испанцы. По огромной квартире слонялись люди, много курили, немного разговаривали. Все было как обычно на поминках.

Галина и Костецкий сидели в библиотеке. На письменном столе, на большом куске белой материи были разложены вещи Анатолия, привезенные с места катастрофы. Расколотые защитные очки, обгоревший планшет,