Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

И вот теперь зашла его звезда!

Прошу, о Сирано, не уходи!

Он умер! Сердце в доблестной груди,

И ум возвышенный! Не правда ли, душа

Была его нежна и хороша?

Все – прах теперь…

Сирано

Роксана!

Роксана

Он убит!

Сирано

Несчастная… по мне она скорбит,

Сама того не зная. Видит в нем

Меня. И лучше мне погибнуть этим днем![42]

Галина вдруг прервалась, схватилась руками за низ живота и испуганно, но сначала негромко вскрикнула. На какое-то время отлегло, и она стояла неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходило внутри нее. Но схватки опять начались, и она закричала:

– Тети! Началось! Скорую!

Была ночь. Сопровождаемая тетушками и женщиной-доктором, она осторожно вышла из подъезда. Остановилась. Судорожно, как будто хотела насытиться на долгое время, глотнула морозного воздуха. Долго и тяжело усаживалась в машину.

Карета скорой помощи, буксуя в мокром снегу, потихонечку поехала, а тетушки еще долго и лихорадочно крестили рубиновые габаритные огни автомобиля, пока он не скрылся за поворотом.

– У Красной площади остановитесь, – приказала она врачу.

– Галина Васильевна! – возмутилась врач.

– У Красной площади! – повторила Галина.

«Скорая помощь» остановилась у лобного места. Врач помогла Галине выйти.

Сразу же из-за места казни появились двое мужчин в одинаковых пальто и меховых шапках-ушанках.

– Помощь нужна? – спросил один из них.

Галина протянула паспорт:

– Я на могилу мужа.

Мужчина посветил фонариком сначала в лицо Галине, потом в ее паспорт.

– Поздновато. – Он испытующе посмотрел ей в лицо. Потом на живот, потом на скорую помощь.

Галина молчала.

– Подождите, – распорядился чекист и побежал через площадь к бронированным воротам, у которых мерзли в карауле вооруженные винтовками солдаты НКВД.

Достал из незаметной стенной ниши телефонную трубку, недолго говорил в нее, побежал обратно.

– Проходите, – разрешил он, с трудом переводя дыхание.

Галина пошла к кремлевской стене. Елок тогда не было, и покрытый снегом могильный холмик четко выделялся на темном фоне стены. Бронзовая доска с надписью «Герой Советского Союза Ковров А. И.» была привинчена к бордовым кирпичам.

Рядом была могила Чкалова. Там уже стоял бюст.

Галина стояла у могилы, придерживая свой огромный живот. Плакала, о чем-то говорила с мужем. Чекисты курили в кулак, как на фронте. Внимательно смотрели за нею.

Что-то спросили у врачихи. Та согласно кивнула в ответ.

Родильный дом был огромным, мрачным по архитектуре и напоминал католический монастырь.

– Это что же… роддом? – ужаснулась Галина, выйдя из машины.

– Роддом, – подтвердила врачиха, передавая роженицу подбежавшим санитарам.

– Четвертого управления? – жалобным голосом спросила продолжавшая сомневаться Галина.

– Четвертого управления, – подтвердила врачиха.

Они вели Галину по тропинке между сугробами к приемному покою с огромными коваными дверьми.

– А что здесь раньше было? – спросила у приемного покоя Галина, слабея от надвигающегося страха.

– Родильный дом для женщин лютеранского и католического вероисповедания. Для немок. Лучший родильный дом был в Москве до революции! – пояснила врачиха. – Здесь даже орган есть! Когда немки рожали, для них специально играл орган. Органиста вызывали… так что, если захотите, орган будет играть. Хотя обычно женам высшего комсостава органная музыка не нравится. Они предпочитают рожать по-простому. Но вы актриса! И мы вызвали органиста. – Кованые двери отворились, и Галина исчезла в недрах лютеранского родильного дома.

Орущую, страшную Галину пристегивали кожаными ремнями к родильному столу.

– Тужься! Тужься, я тебе говорю! – орала на нее толстая акушерка.

Санитарка вбежала в органный зал.

– Начинайте! Рожает! – крикнула она.

– Вундершон![43] – ответил старичок-органист. Не торопясь, сложил газету, накачал педалями воздуха, размял пальцы… и только после этого плавным движением положил их на клавиатуру.

Играл он без нот. По памяти. Органную мессу Иоганна Себастьяна, столь любезного его лютеранскому сердцу, Баха.

– Тужься! – орала полная акушерка, раздвигая при помощи врачихи ноги кричащей и рыдающей Галины. – Тужься!

И в грохотание ста тридцати разнокалиберных органных труб ворвался пронзительный крик родившегося ребенка.

* * *

Николай Николаевич Кононыхин подъехал на персональной «эмке» к Главному управлению театров, располагавшемуся в симпатичном особняке в Кривоколенном переулке.

Степенно поднялся по мраморной лестнице, неся толстенный портфель с прочитанными дома пьесами. Вошел в свой кабинет.

Пожилая секретарша выкладывала на его рабочий столик папки:

– Приказы. Сметы. Входящая переписка. Материалы к заседанию Совнаркома[44]. Свежие газеты.

– Людмила Кузьминична, мне чаю с лимоном, – попросил Николай Николаевич, усаживаясь за стол.

Первое, что он увидел, была большая фотография Ковровой на первой полосе «Советского искусства». Кононыхин схватил газету и начал внимательно читать статью, помещенную под фотографией. Нажал кнопку вызова секретарши. Когда она вошла, распорядился:

– Срочно соедините меня с Арсеньевым, главрежем Ленинского комсомола.

– Позвонить в театр? – уточнила секретарша.

– Людмила Кузьминична! – вдруг заорал начальник. – Где вы видели главного режиссера, который в девять утра в театр приходит? Домой ему звоните! Домой!

Михаил Георгиевич вышел в коридор к телефону в пижаме и заспанный.

– Арсеньев у телефона, – недовольно проговорил он, подняв трубку.

– Доброе утро! – закричал обрадовано начальник. – Кононыхин на проводе!

– Узнал, – недовольно пробурчал Арсеньев.

– Ты газеты сегодняшние читал?

– Нет еще, – начал просыпаться главный режиссер, – я спал. Вы меня разбудили, Николай Николаевич.

– Почитайте! – посоветовал начальник.

– Одну минуту. Подождите у аппарата, – попросил Арсеньев.

Он повесил трубку на специальный гвоздик, вбитый в стену, на который соседи по коммуналке нанизывали коммунальные счета, открыл входную дверь; из почтового ящика, висящего на двери, вынул свежие газеты – «Правда», «Известия», «Советское искусство».

– Какую именно? – спросил он, вновь взяв телефонную трубку.

– «Советское искусство», – торопил начальник. – Ладно! Не трудитесь! Я сам прочту… так быстрее будет! Значит, так: «мои творческие планы связаны с ролями Роксаны в «Сирано де Бержераке» и Ларисы в «Бесприданнице» Островского. Все эти роли привлекают меня…», ее то есть… – уточнил начальник, – «не только своим содержанием, но и тем, что, как принято выражаться, это не совсем моя прямая работа. Многое нужно в себе преодолеть, многое найти, чтобы расширить свой диапазон. Это и влечет меня всегда в новых ролях».

– Ну и что? – не понял Арсеньев.

– Главное – дальше! – прокричал начальник. – Слушайте!

– Слушаю, – настроился Арсеньев.

– «Никогда в жизни не забуду исторический для меня день – 1 мая 1939 года. В этот день, когда вся наша страна, весь советский народ радостно отмечали праздник Первомая, я удостоилась огромной чести видеть товарища Сталина!»

– Мы же знаем про это, – недоумевал Арсеньев, – это не новость.

– Да подожди ты! – озверел начальник. – Имей терпение! Вот дальше: «я сидела с мужем и Ольгой Эразмовной Чкаловой, Иосиф Виссарионович Сталин поздоровался с нами, крепко пожал руки. А потом пригласил нас к себе на шестидесятилетие! Я была необычайно взволнована вниманием вождя ко мне, молодой актрисе-комсомолке. В ответ на приветствие вождя я сердечно поблагодарила И. В. Сталина за отеческую заботу обо мне и тут же дала торжественное обещание хорошо работать на своем небольшом участке – театре. Обещание, данное вождю, я выполню!»

Начальник положил газету и скомандовал:

– Через месяц начинайте репетиции «Сирано де Бержерака»! Письменный приказ об этом поступит в театр сегодня! Все!

Арсеньев бросил трубку на аппарат и завопил, возведя руки к потолку в протечках:

– О, с-с-с-сука лысая и беспринципная! – и тут же увидел вышедшую из комнаты соседку.

– Муссолини! – он ткнул пальцем в газету. – Что в Эфиопии вытворяет, фашист!

Глава 4

О том, что отец нужен