Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

Прусская бюрократически-этатистская модернизация имела безусловно либеральные цели – государство не стремилось (как в ХХ в. тоталитарные системы) все контролировать, а только хотело пробудить активность граждан. С другой стороны, это государство, конечно, было авторитарным[180]. Это авторитарное государство, понятно, не тронуло старых элит, относящихся ко времени до модерна – землевладельцев, военных, аристократию. С другой стороны, таким образом были минимализированы политические последствия модернизации, обычно – очень тяжелые.

Особенно эффективной была городская реформа Штейна и Гарденберга, благодаря им было создано передовое городское самоуправление, прекрасно организованная на новых началах армия, ликвидировано крепостное право. Прусский министр культуры Вильгельм Гумбольдт создал систему прусского школьного образования, которая без преувеличения была самой эффективной в тогдашнем мире; именно благодаря ей к началу Первой мировой войны Германия была единственной страной, полностью ликвидировавшей неграмотность. Несмотря на проволочки, старый строй с его закосневшими в новых условиях порядками в течение XIX в. распался в прах, государство сняло оковы с духа предпринимательства, стиль жизни нации стал в корне меняться. В 30-е гг. XIX в. утвердился Таможенный союз, ибо таможни рассматривались прусской администрацией, вслед за знаменитым и весьма влиятельным немецким политэкономом Фридрихом Листом, как веревки, стягивающие тело человека и мешающие нормальному кровообращению. Прусская промышленность постепенно наращивала обороты, немцы все более крепили свою репутацию индустриальной нации – это было совершенно новым, ибо в старые времена Германия была преимущественно аграрной страной. И все же по большому счету реформы Штейна – Гарденберга не достигли желанной цели и ничего кардинально в политическом устройстве Пруссии не поменяли. Эффективное администрирование мешало, как это ни странно звучит, подлинному политическому реформированию в сторону создания либеральной политической системы с развитыми представительскими институтами. Волокита, неэффективность, коррупция – старые спутники демократии – и прусская система выглядела на этом фоне в очень выгодном свете. Однако эта пресловутая прусская эффективность имела весьма шаткие основания, ибо эффективность и безупречное администрирование были его определяющей чертой, то есть укоренение национальной идеи в традиции, национальный ангажемент, почти совершенно отсутствовал. Государство было самодостаточным институтом, имевшим цель в самом себе.

Объективно эпохи Фридриха II и Просвещения содействовали укреплению в немецком сознании самодовлеющей роли государства; как писал Гегель, в этом государстве нет ничего трансцендентального, оно само трансцендентальность, у которой могут быть лишь первые слуги и подданные. Если на Западе Просвещение было связано с постепенным развитием гражданских прав, то в Пруссии, по словам Мартина Грейффенхагена, Просвещение проникло не только в государственный аппарат, но и в церковь. Просвещение стало содержанием протестантизма, а протестантизм – формой Просвещения. Лютеранская ориентация на государство развилась вместе с прусским Просвещением в своего рода благочестие по отношению к государству, в котором любовь к Богу была связана с государственным резоном[181].

Прусское Просвещение в лице Лейбница и Вольфа стремилось примирить религию и философию, что совершенно не свойственно английскому и французскому Просвещению. Вероятно, это происходило от того, что немецкие просветители не могли пожаловаться на доктринерский обскурантизм в религиозной сфере или бездумную тиранию в сфере государства. Поэтому немецкие просветители почти не интересовались политическими вопросами, целиком обратясь к воспитанию человека, его совершенствованию. Знаменитый философ Э. Трельч справедливо указывал, что западноевропейские и американские мыслители начиная с Данте ставили в центр политического мироздания личную свободу каждого человека и его право контроля за вождями. Немцы же всегда рассматривали развитие индивидуальности и немецкой нации как неразрывное целое. Гегель с его политическим учением – блестящее тому подтверждение. Также и Вильгельм Дильтей считал, что «немецкое Просвещение освободило христианскую религиозность от догматизма и поставило ее на твердую основу морали. Оно дало воспитанию и образованию новые цели и методы, реформировало право и углубило понимание политики, целиком ориентируясь на службу обществу и государству. Немецкое Просвещение со своей моральной серьезностью и педагогическим рвением похоже на религию»[182].

Чисто прусское стремление к эволюционному пути и сохранению исторической преемственности в конечном счете позволило оградить от упадка и разорения крестьянство и средние слои и в значительно большей степени, чем в других европейских странах, интегрировать рабочий класс в государственную систему. Очень показательно, что даже столь убежденный либерал, как Эрнест Ренан, восхищался Пруссией, ее жесткостью, иерархией. Пруссия, по Ренану, – это единственная из европейских стран, которая смогла сохранить к концу XIX в., несмотря на весь свой реформизм (или благодаря ему), основные элементы силы: дворянство, иерархию, жесткое обращение с народом[183].

В бисмарковские времена традиции Фридриха II были переняты: бисмарковский рейх по социальному законодательству, порядку, правовым основам государства часто опережал Англию и Францию, где социальная активность была гораздо выше. Государство продолжало быть весьма деятельным, что лишало немцев поводов для активности, делало их законопослушными и лояльными гражданами государства. Алексис де Токвиль облек эту немецкую особенность в шутливую форму: «В Германии не может быть революции, так как революция там запрещена полицией». Чуть не врожденная вера пруссаков в правовое государство превосходно иллюстрируется образом правового фанатика Михаэля Кольхааса из одноименной повести Генриха фон Клейста. Невероятный правовой фанатизм Кольхааса подтверждает ироническое высказывание Д. Б. Шоу о том, что немцы обладают способностью своим упорством превращать всякое хорошее дело в его противоположность[184].

Даже нацистские идеологические установки не смогли сломить этого правосознания, что видно на примере еврейских кладбищ. Кладбищенская комиссия центрального еврейского совета в Германии в 1952 г. насчитала в Германии около 1700 еврейских кладбищ. Встает вопрос: а почему в Германии после войны сохранилось так много еврейских кладбищ? Почему их не закрыли, не сравняли с землей, как это и требовали многие нацисты? Дело в том, что в соответствии с прусским административным правом кладбища могли быть закрыты только по истечение 40 лет после последнего захоронения[185]. Получалось парадоксальное положение: евреев нацистские власти всячески вытесняли из страны, а с еврейскими кладбищами власти обращались так же, как и с христианскими, выделяя на уход за ними необходимые средства.

Эффективность Пруссии как протестантского государства обеспечила ей возможность расширять свое господство на другие территории Германии. Когда в 1871 г. Германия была объединена, то она включала 1/3 католиков – в прямую противоположность Вестфальскому миру 1648 г., когда Священная Римская империя германской нации имела протестантское меньшинство. Почти совпадала по времени объединения Германии и с экспансией прусских ценностей в стране вторая, главная фаза промышленной революции. Толкотт Парсонс, как крупный социолог, авторитетно подчеркивал, что Пруссия была пионером в развитии инструментально эффективной коллективной организации, то есть такого обобщенного ресурса, который в дальнейшем стал использоваться во всех функциональных сферах современного общества[186].