Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров

прикладом своей винтовки прямо в лицо и следом обрушивается на него всем телом. Немец, с кровавой кашей вместо носа и губ, ударяется в другого фашиста, и тот оказывается притиснутым к деревянной стенке окопа. Во время прыжка, который, кажется, длится вечность, Аникин успевает даже принять решение о том, что удар он нанесет именно прикладом, рассчитав, что штык может поломаться.

Андрей и второй фашист ошалело пытаются встать на ноги, опередив врага. Обоим мешает обмякшее тело немца со «шмайсером», потерявшего от аникинского удара сознание. Немец ударом сапог отбрасывает тело товарища в сторону. Освободившись, он кидается на Аникина с занесенным ножом. Тот беспомощно копошится в песке, но каким-то звериным чутьем успевает заметить сверкнувшую сталь и в последний миг уворачивается. Лезвие ножа вонзается в землю возле самого уха, и Андрей отчетливо слышит, как песчинки скрежещут по стали. Левой рукой он перехватывает кисть, сжимающую рукоятку ножа, а правой хватает немца за горло, притискивая его шею к стенке окопа. Это больше похоже на резкий тычок, и Андрей чувствует, как его пальцы ударяются о доски, которыми добротно обшиты стенки окопа. Кадык немца вдавливается внутрь. Он хрипит. Левая рука Андрея ощущает, как кисть немца на миг разжимается, ослабляя хватку рукояти ножа. Тут же Аникин выхватывает нож и на коротком замахе, выставив лезвием от себя, всаживает его прямо в сердце противника. Он держит рукоять двумя руками, точно боится, что она может выпрыгнуть из рук, и наваливается на нож всем телом. Широкое лезвие из закаленной стали, с глубоким кровостоком, пробивает грудину и входит внутрь на длину. Андрей слышит, а скорее чувствует, как трещат и крошатся кости грудной клетки врага, как судорожно сокращается и делает по инерции несколько гулких толчков насквозь пробитое сталью сердце. Кровавая пена выступает на губах немца. Тело его начинает дергаться и трястись. Агонизируя, он хрипит, дыша и выплевывая кровавые пузыри прямо Андрею в лицо.

II

Когда он затих, Андрей тяжело и медленно отполз. Казалось, что не осталось сил даже, чтобы пошевелить рукой. Только грудь вздымалась и опадала, как кузнечные меха в тщетной попытке вогнать в легкие побольше воздуха. Он как будто тонул в этом нескончаемо лившем дожде. В этой проклятой воде, в которой почти не осталось воздуха, чтобы дышать.

Андрей не знал, сколько он пролежал возле убитых им немцев. Ему показалось, целую вечность. Он и пришел в себя от навалившейся вдруг тишины. Значит, бой закончился и позиции взяты. Так же тяжело, цепляясь за расщелины в досках, он в несколько этапов – сначала на карачки, потом – на колени встал на ноги. Машинально выловил за ремень «шмайсер» из рук того немца, которого он двинул прикладом. Теперь было видно, что ударом приклада «эсвэтэшки» он проломил немцу кость над переносицей, и осколки ее вошли в мозг. Андрей думал взять и нож – хороший трофей. Но он намертво засел в грудине убитого. Наверное, лезвие между костями заклинило.

Тут же потеряв интерес к ножу, Аникин побрел по окопу. Найти бы кого-нибудь из своих. Остался хоть кто в живых?

– Товарищ командир!.. – Саранка обрадованно выскочил навстречу.

– Есть кто из наших? – не подавая виду, что обрадовался, устало проговорил Аникин.

– Убило многих, товарищ командир… Ермилов, Апенченко, Лютый с Кузьменко и еще… – скороговоркой, точно виноват в смерти штрафников-товарищей, говорил Саранка.

– Погоди… В живых кто остался?.. – перебил его Андрей.

– Так это… – с какой-то наивной растерянностью выговорил Саранка. – Тут рядом наши все… Карпа, Бесфамильный, Суровцев… Идемте, я вас проведу… Вы ранены, товарищ командир? – словно вдруг спохватившись, с нескрываемым беспокойством спросил Иванчиков.

Андрей оглядел ворот своей перепачканной кровью телогрейки:

– Нет… это вражеская… кровь… Ножом его. Ладно, веди, Саранка, где наши…

Андрею вдруг захотелось как можно быстрее увидеть всех оставшихся в живых из его взвода. Саранку все не отпускала горячка атаки. На ходу, то и дело поворачиваясь к командиру, он продолжал тараторить, с лихорадочным блеском в глазах:

– Суровцев говорит, видел, как вы офицера гранатой уложили. А потом, говорит, отвернулся на миг, раз, а вас уже нет. Будто исчезли куда…

– Ага, исчез… – словно эхом, вторил безжизненным голосом Аникин. Они шли по траншее только-только захваченной штрафной ротой в ходе разведки боем, словно не замечая дождя, хлеставшего по головам и спинам. Этот дождь, кажется, никогда не закончится. Но только сейчас Андрей стал замечать его.

III

Также воспринимали эти потоки воды, непрерывно лившиеся с неба, и его подчиненные. Они собрались в горсть у разбитого взрывом немецкого блиндажа и даже не пытались укрыться под каким-то навесом или раскуроченными взрывной волной массивными деревянным брусами. Вода хлестала по остаткам третьего взвода отдельной армейской штрафной роты, текла по лицам, шинелям и гимнастеркам штрафников. Но они не замечали этого дождя. Кто сидя, притулившись к отделанным досками стенкам окопа, а кто улегшись на дно траншеи, посыпанное толстым слоем песка.

Ни лишнего слова, ни лишнего жеста. У выживших после боя первейшая скупость – на эмоции и движения. Неодолимое онемение от цепких объятий смерти, которая пеленала тебя еще только минуту назад и каким-то чудом отступила, забрав с собой твоих товарищей. Мгла этого онемения – в каждом, будто потухшем взгляде. Но еще и – затаенные искорки света. Это радость оттого, что ты выжил и выжила эта горстка сидящих и полулежащих рядом. Здесь рады друг другу.

Аникин молча усаживается на мокрый песок, спиной упираясь в доски, которыми отделан окоп. Немецкий песочек. Хорошо бы остаться в немецких траншеях. Хотя их изрядно потрепала наша артиллерия и минометы, но все равно – ни тебе грязи, ни тебе слякоти. Кое-где бруствер даже укреплен досками, перекрытия блиндажей сработаны на совесть.

Да, фашисты хорошо окопались под Перестряжем. Одно неудобство – и траншеи, и пространство вокруг них усеяны их трупами. Дрались немцы остервенело. Знали, видать, кто прет на них в рукопашную. Ротный любит повторять, что немцы страх как не любят, когда на них штрафники наступают. Мол, сложилось у них убеждение, что штрафники пленных не берут.

IV

Исступление боя только-только схлынуло. Как водится, атака прекращалась не сразу, затихая постепенно, одиночными выстрелами и очередями «зачистки». Оставшиеся в живых, с отрешенными, точно пьяными взглядами, проверяли окопы. Собирали трофеи, перевязывали раненых, приканчивали немцев, которые еще подавали признаки жизни. Жесткая необходимость. Не раз бывали случаи, когда солдат во время атаки жалел выстрела для поднявшего руки или раненого фашиста. Бежал дальше, оставляя его «второму эшелону» атакующих. И получал пулю в спину.

Так молчать могут только те, к кому постепенно,