Благовест - Алиса Клима

обозримом будущем представить ни страны без лагерей, ни мира без войн, ни тем более существенных преобразований сверху. Да и изменись настройки, как долго бы они просуществовали, если постоянно лишь само изменение?

Тут, на границе предсказания будущего, размышления его заканчивались. Довольно было вопросов и фактуры в дне сегодняшнем, чтобы погружаться в безрадостные и, возможно, не оправданные ничем, кроме его личного опыта, прогнозы. Жизнь неустанно требовала сиюминутных спасительных решений. Все эти высокие материи, как то: размышления о власти, Коминтерне, кампаниях или о чем-либо еще столь же спекулятивном – совершенно нынче не зависящих от воли народа явлениях, – сводились в глазах Ларионова на практическом, земном уровне к выводу, что в скором времени нормы содержания в ИТЛ поползут вниз, а нормы выработки ужесточатся, чтобы обслуживать растущие потребности вооружающегося государства.

– Андрей Михалыч, – промолвил Ларионов, прерывая собственное молчание, – спасибо тебе…

– Чего? – пыхнул Туманов.

Ларионов оглядывал лицо друга: сползающие к земле щеки, опускающиеся уголки губ, лысину и по кругу ее – растрепанные тонкие седые волоски. Он понимал, как тяжело Туманову держаться, и что пора идти на пенсию – на мирную пенсию по выслуге лет, а не по стечению обстоятельств в сибирскую вольницу. Но что-то постоянно двигало людей вперед, не давало им остановиться или пропустить ход.

– Сам знаешь. За вчерашнее, – немного грустно сказал Ларионов. – И прости.

Туманов снова махнул тяжелой рукой.

– Всякому не чужда любовь, Гриша, – покачал головой он. – Я свою тоже люблю до сих пор, несмотря ни на что. И за нее тоже готов пристрелить. Кстати! – Туманов встрепенулся. – Что это вы тут устроили? Спектакль репетируете? – засмеялся он, и за ним Ларионов. – Вообще, Гриш, скажу тебе свои подозрения: среди твоих кто-то нехороший есть. – Он немного помолчал, не дождался реакции Ларионова и продолжил: – Но есть, видимо, и преданные люди. Ведь кто-то…

– Знаю! – оборвал его Ларионов. – Вот сходим в баньку, и разберусь. Нет, потом. Как только уедете… ежели скоро уедете. Поговорю. Я знаю, с кем надо.

– А что ты там Лаврентию наплел, что приказ аннулировали? – не выдержав, засмеялся Туманов, понимая при этом экзистенциальный риск всего предприятия.

– Сказал, что завел семью, и попросил придержать коней хоть на полгода, – сказал с грустью Ларионов.

– И с кем завел? – хитро прищурился Туманов.

– Есть тут одна девушка…

– А вдруг проверят!

– Выкрутимся, – усмехнулся Ларионов.

Туманов досадливо покачал головой. Ситуация выходила из-под контроля.

Они отворили дверь в баню, и на них пахнуло целительным ароматом хвойной термы.

Кузьмич широко улыбался беззубым ртом младенца, и мужчинам сразу стало спокойнее. Ларионов не переставал дивиться той необъяснимой благодати, которую на него наводили простые русские люди: ведь угнетали их, травили, унижали веками, а они все равно смотрели на все с любовью и смирением. Не тем смирением от безысходности и слабости, а тем, что приходит от принятия мира, отождествления с ним, признания единства его противоположностей. В ядре такого смирения светилось утверждение жизни: как не принимать и не любить ее в себе и в другом? И смирение это миротворило, как бы говоря голосом Кузьмича: «Ну и что, что тяжко и страшно? А ведь живой, и, стало быть, уныние смертельно!»

Стол в предбаннике был накрыт не так богато, как бывало у Ларионова прежде в дни необузданных фестивалей с москвичами, но сверкали привычные накрахмаленные скатерти, чистая посуда и прозрачное стекло. Федосья с утра подсуетилась, и горячий рыхлый хлеб, смешиваясь с ароматом веников и распаренного соснового кругляка бани, давал ощущение мира и благополучия. Немного вареных яиц, сало, отварной картофель и масло – вот все, что было подано к завтраку.

В баню, как всегда деликатно и скромно, вошел Паздеев.

– Вызывали, Григорий Александрович?

Они встретились глазами, и Паздеев невольно опустил ресницы.

– Напаришь нас?

– Так точно, – ответил Паздеев. – Но Кузьмич вроде всегда…

– Отставить, – прервал его Ларионов. – У Кузьмича есть дела.

– Так нет дел, – тут же возразил Кузьмич.

– Отставить «нет дел»! Ты третьего дня обещал будку починить Фараону. Вот и ступай…

– Так я…

– Ступай, говорю! – повысил голос Ларионов.

Кузьмич побрел к выходу, а Паздеев не знал, куда девать глаза.

– Распустил я вас тут, – буркнул Ларионов. – Ты руки его видел?

Паздеев покачал виновато головой.

– Я ночь провел на вахте. У Кузьмича шишка на суставе страшная. Пусть подлечится. А на тебе воду возить впору. Скидывай форму и дуй в парную.

– Есть, товарищ комиссар, – живо ответил Паздеев и скрылся в сенях.

Туманов посмеивался.

– Тебе нужна большая семья, – сказал он. – В другие времена из тебя бы вышел отменный хозяйственник на земле. Может, и председатель колхоза хороший. Тем более ты любишь природу и землю… Уже не сможешь без этих забот. У тебя тут и детей, и стариков на шее сто пудов. С ней-то что? – кивнул Туманов в сторону бараков.

Ларионов сразу помрачнел. Он снимал гимнастерку и молчал.

– Что с этим делать надумал? Она вчера…

– Андрей! – резко остановил его Ларионов. – Нечего тут обсуждать. Нет ничего и не будет.

Туманов насупился и отпил квасу:

– Не хочешь, так не говори, а беситься чего? Видимо, чувствуешь свою неправду…

Ларионов все же улыбнулся:

– Ну какая тут еще тебе нужна правда? Не желает она быть со мной. Вот и вся правда.

– А ты что, мальчик в сопливых портках? – недоумевающе возразил Туманов. – С таким послужным списком и твоей обычной напористостью сложно понять эти либеральные метания.

Туманов знал Ларионова с юных лет и дивился его теперешнему аскетичному образу жизни. Он рассматривал его со спины, пока тот раздевался, и думал, что жесткий самоконтроль и отречение никак не вяжутся с этим здоровенным, молодым, пылким и искушенным во всех смыслах мужиком.

–Нет никаких метаний, – продолжал улыбаться Ларионов.– Силой ее взять я мог бы уже давно, если ты об этом. Да только к чему все это? Я для нее символ всего, что она презирает. Что ж мне, неволить ее прикажешь? Понуждать всякий день к постели, а потом видеть, как тошнотворны для нее я и вся жизнь тут? Что за радость в этом нам обоим? Я никогда не мог насиловать женщин. Даже в пору мясорубок с Михалычем[27] не мог преступить эту черту, и было гадко от всего, что там порой творилось. Хотя, признаюсь, мне нередко становится страшно, что с ней я бываю близок к тому, чтобы сорваться…

Туманов изумлялся тому, что слышал, но решил не продолжать разговора. Вчера в спальне он видел Веру совершенно не такой, какой ее рисовал сейчас Ларионов. Туманов подспудно чувствовал, что в этой связи