Благовест - Алиса Клима

повернутся так, как желают наши, первым не повезет пшекам. Там, глядишь, и до мировой революции недалеко. А чухонь подвинем переговорами. Тот еще фрукт! Одним словом, лимон. Кислая провинция…

Ларионов тут же вспомнил желтый плод в «венценосном кулаке» и внутренне содрогнулся. Не оттого даже, что Туманов озвучивал подобные прожекты и был столь уверен в феерическом успехе возможной кампании, сколько оттого, как тот представлял военные кампании РККА вообще, хотя ведь воевал.

Да и в целом этот юношеский задор Туманова в размышлениях про мировую гегемонию пролетариата подсвечивал тревожные разговоры с Прустом про опасную химеру Коминтерна.

Ларионов, которому была не чужда историческая литература, мгновенно ощутил веяния того задиристого духа, за который его однопартийцы прежде клеймили царизм. Все указывало на решимость насадить на пики мировых буржуев, прикрывая этим неизбывный завоевательский апломб Советов.

А ведь как костерили за все войны императорскую Россию! Выходит, битва битве – рознь? Новая идея, мировая революция внезапно оправдывала старые методы?

Представления Ларионова о военных кампаниях складывались из его уже более осмысленного опыта военных операций в последние годы Гражданской войны в России, на Кавказе и в Средней Азии, где многие аксакалы[22] до сих пор не могли без содрогания вспоминать «буденновские» рейды. Да и первые годы анархии и войны «всех со всеми», когда Ларионов был еще отроком, ясно показали законы будущих битв. На словах, как водилось, было одно, а на деле все уповали на тот же приснопамятный «паровой каток»[23].

Ларионов знал, что по примеру зимней трагедии на плацу операции велись топорными методами: экономилось время, но не люди; победа любой ценой была установкой ведения дел практически всех командиров.

В обратном порядке можно было понять это так: целью всегда ставилась победа любой ценой, вследствие чего требовалось сокращать время за счет умелой тактики, что почти всегда невозможно из-за целого ряда факторов. Это и слабый стратегический глазомер воевод, и «случавшаяся» халатность и неопытность новых полководцев и самих бойцов… Либо надо не жалеть солдат, что, в свою очередь, исключало ведение «красивого» маневренного боя и предусматривало шквальные наступления, в процессе которых не так уж страшно, если пострадает ненароком часть мирного населения. Тем более что зачастую мирным населением оказывались крестьяне, которых никто никогда не жалел и не принимал в расчет. Никто и не думал начинать.

Кунцевское застолье рассеяло сомнения Ларионова в том, что за всеми этими операциями не стоит идея освобождения пролетариата от гнета империалистов. Да и вообще какая бы то ни было подлинная, бескорыстная идея. Была ли она вообще? Очевидно, на первых порах их революции и борьбы. Но слишком скоро обнажились практические изъяны теории нового строя, которые потребовали либо разворота на прежний эволюционный путь, либо нагромождения неисчисляемых подпорок.

Однако легко сказать «разворот». Он потребовал бы делиться властью и идти на компромиссы во имя обслуживания интересов всех членов общества, поступившись собственными. Но лишь избранные мудрецы, подобно Александру II или Муцухито, ступали на путь объединения нации через распределение власти. История знала гораздо больше примеров невозможности добровольной ее уступки в пользу власти представительства и закона.

Стало быть, корневой причиной военной кутерьмы и продвижения программы Коминтерна являлась одержимость плутократией?

Ларионов постепенно укрепился в убеждении, что именно психоз и боязнь упустить всю до капли власть в определенный момент запускали цепочку событий, которыми Пруст объяснял неминуемое саморазрушение жесткой вертикали, изначально призванной как раз пресечь, не допустить разграничения власти. События эти зарождались у истоков ужесточения режима, поначалу необходимого для обретения плутократией устойчивости. Ведь именно в «большом терроре» Ленин с самого начала видел единственный способ закрепиться.

Но был ли способ найти обратную дорогу из насилия? Так дальнейшее ужесточение, постоянство и изощренность мер становились единственным рычагом удержания власти, и нехоженая дорога последовательно превращалась в узкую лесную тропу, зараставшую непролазными буреломом и густым сорняком. Остановке взыскания могло послужить лишь исчерпание режимом энергии «железного кулака»: и спасение Нерона требовало спалить дотла Рим, и «Карфаген должен быть разрушен»[24]. Теперь Ларионову казалось, что этот «кулак» был конечностью лишь одной руки – той самой, что довелось осматривать Бехтереву.

И с тех пор, как террором управлял лишь этот единственный «кулак», предрешенным становилось и его поведение: насланный на всех страх становился самостоятельным субъектом и поражал не только задуманные объекты, но и его идеологов. Это рождало подозрительность, ожидание заговоров и переворотов – опасение быть уничтоженным им же созданной машиной. И опасался он столь серьезно именно потому, что был убежден, что будет повержен по правилам, им же установленным.

Возникал вопрос: как же оградить власть от новой волны народного не недовольства, но гнева? Ответ режима был жесток, но органичен и прост: чтобы обеспечить самосохранность, необходимо держать народ в напряжении, чтобы у того не было сил, времени и воли одуматься и восстать. Кроме того, «кулак» был уверен, что любое восстание не ограничится заменой одной властной группы на другую, а примется уничтожать буквально, да притом «всю ектению»[25]. Таков был собственный опыт «кулака», и он не предполагал возможности гуманного «вегетарианского» эрзаца. Единственным допущением маячил «вечный Шлиссельбург», но такой исход «кулака» тоже мало тешил. Чем он отличался от гибели? Ведь немыслимо даже представить, как, вероятно, десятилетиями пришлось бы вести невыносимую и унизительную в моральном и физическом отношениях жизнь, на которую прежде сам обрек стольких людей. Следовательно, «кулак» мнил: либо пан, либо пропал.

Ларионов подозревал, что страх подобных сценариев у «кулака» был небезоснователен. Ибо недавно, как, впрочем, нередко случалось и в более туманном историческом прошлом, трагическая участь постигла почти всех родственников последнего русского императора Николая Романова, как и самого царя. На веку Ларионова опыта смены власти без крови не имелось.

Впрочем, ведь и Людовика XVI в возрасте тридцати восьми лет казнили, хотя поначалу предполагался суд и срок в казематах. И над императором Николаем II Троцкий планировал учудить процесс, предвкушая «публичную порку», театральный эффект, насмешку.

А дело кончилось чудовищной расправой.

Вся история Европы до чуть ли не середины XIX века была историей кровавых переворотов и революций, вырезавших предшественников под корень.

Да что революции! Последняя казнь «ведьмы» состоялась в конце XVIII века… в эпоху Просвещения![26]

Это не могло не указывать на прочность философских умозрений Платона и хрупкость младенца, нареченного людьми «нашей великой цивилизацией».

Таким образом, было глупо и блаженно ждать послаблений сверху. Ведь страх там бушевал, пожалуй, даже свирепее, чем внизу.

Воспринимая именно так системные настройки, их последствия и отголоски в общественной жизни, Ларионов не мог в