Благовест - Алиса Клима

Туманов понимал, что если бы он не подтвердил, что Вера сегодня ночью с ним, Ларионов бы Красина пристрелил. И знал Ларионова слишком хорошо: в некоторых обстоятельствах тот мог по велению сердца перейти черту дозволенного.

Теперь, когда Туманову стало известно происхождение друга, он уже не просто предполагал, но знал, что, помимо выкованной воли, в нем текла кровь офицера высшего состава русской армии. А кровь несла соль предков…

Офицеры и дамы галдели и пили. Федосья все тащила откуда-то пузыри с настойками, а Кузьмич подкручивал в углу усы, предчувствуя, что зря топил баню и до нее дело не дойдет. Впрочем, он ее сильно и не кочегарил. Знал уже, что баня, как и рассол, понадобится с утра, когда с похмелья, не помня вчерашний день и с ним – утопленные разврат и гнусности, столичные гуляки начнут приходить в себя.

Вера пыталась впитать все разговоры и атмосферу. Она теперь понимала, как проводил Ларионов ночи с такими гостями из года в год и как потом в пьяном угаре ложился в постель с какой-нибудь из женщин. Она покраснела, огорченная этими мыслями.

Ларионов словно читал эти ее мысли. Он был немного печален, хоть и поддерживал о чем-то разговор с Тумановым через стол, исподволь поглядывая на нее. Видел, как она сжимала губы от досады всякий раз, когда девушки или офицеры издавали бранные слова, говорили пошлости. И когда мужчины нахрапом, без стеснения тискали невольниц.

Ларионов не выдержал и опрокинул стакан самогона. Вера поглядывала на всех этих вояк с жалостью. Она думала о том, что, как и Туманову, на самом деле им необходимо человеческое тепло и принятие. Еще год назад жалость к ним казалась немыслима. Но время и внутренняя работа как-то странно стирали ядовитые чувства, словно выдавливая из памяти страшное и оставляя взамен острова надежды. Она не понимала, как можно жить без веры в людей. В безверии была какая-то обреченность.

Ларионов беспрестанно блуждал глазами по лицу Веры. И все время отворачивался в страхе, что Красин может это заметить. Он становился похожим на райскую птицу Киплинга, притворяющуюся подбитой, лишь чтобы обмануть кобру. Все его усилия были направлены лишь на одну цель: уберечь от насилия максимальное количество людей в лагпункте и любой ценой обезопасить ее.

– Где мы спим? – вдруг заплетающимся языком спросил Красин. – Что-то нет сил на баньку. Хватило бы сил на девку, – захихикал он, сжимая Ангелину.

Вера улыбалась Туманову, стараясь хоть как-то соответствовать роли и скрыть отвращение к происходящему.

– Вас устроит этот дом? – спросил Ларионов деловым тоном.

– Более чем, – благодушно ответил Красин.

– Тогда я устроюсь в кабинете, товарищ Туманов пойдет в мою спальню, а вы – в маленькой спальне, – сказал Ларионов и кивнул Кузьмичу.

– А вы, – обратился Кузьмич к лейтенантам, – пожалуйте за мной в баньку – там постелили уже. Не замерзнете…

Федосья с Валькой исчезли в кладовой, из которой вытащили стопки наглаженного постельного белья, и быстро, пока гости собирались из-за стола и все никак не могли напиться на посошок, всем перестелили свежую постель.

– Нам быть тут? – прошептала Ларионову Федосья.

– Ты останься. Валентина – в барак, – ответил так же быстро и тихо Ларионов. – Поспишь на печи, – улыбнулся он, зная, как Федосья расстраивалась, когда не могла на нее влезть.

Наконец все разбрелись по углам. В кабинете Ларионов сел за рабочий стол и закурил, прислушиваясь ко всем звукам в доме, как то делал Фараон на вахте, прикрывая глаза, но шевеля постоянно ушами.

Клавка спросила, можно ли прилечь на мгновение на диван. Ларионов кивнул, и через минуту Клавка уже сопела как младенец, поджав ноги в приспущенных разночинных мужских носках.

Ларионов добродушно ухмыльнулся: работники лесоповала редко страдали бессонницей.

Вскоре в доме стихло. Только слышались отдаленно возня и звуки, видимо, шедшие из комнаты, где расположились Красин с Ангелиной. Звуки постепенно становились более отчетливыми. Ларионов заволновался за Веру и глотнул немного коньяку прямо из бутылки.

Вера тем временем незаметно старалась рассмотреть спальню Ларионова. Туманов примостился за небольшим круглым столом, разглядывал отекшие ноги и кряхтел.

Комната была устроена просто, но удобно. Центр занимал столик, освещенный низко нависавшим бордовым абажуром с мохнатой желтой бахромой, и два пошарпанных венских стула, на одном из которых пристроился изможденный Туманов.

На столе стоял графин с водой, два граненых стакана и керосинка. Справа от входа возвышался дореволюционный дубовый платяной шкаф с встроенным зеркалом. Слева расположилась маленькая, узкая, обтянутая кожей софа, похожая на диван в кабинете, только в миниатюре. Вдоль стены против двери головой к окну заняла место самодельная тахта, тоже из дуба. Шириной метра полтора или чуть меньше с заправленной аккуратно постелью. Над кроватью висел портрет родителей Ларионова в рамочке дедушки Ахмеда. Подле тахты и софы пестрели чистые вязаные коврики, такие же, как в доме Марфушки.

Свет погас, и Туманов, тихо чертыхаясь, зажег керосинку. Вера подошла к кровати, и сердце ее застучало. Так захотелось утонуть в подушках и вобрать его запах. Не с ней Ларионов проводил в этой постели долгие ночи, но давно уже один – с бутылкой. Стало его так жаль…

Вера задернула брезентовую штору на окне и присела на тахту, неосознанно водя руками по постели.

Внезапно она поймала на себе взгляд Туманова и оторопела. Густо покраснела и обрадовалась, что в полумраке это невозможно заметить.

– Любишь его? – спросил Туманов немного устало.

Вера растерялась, но тут же собралась.

– Не понимаю, о чем вы, – тихо сказала она и отвернулась.

– Гордая, – улыбнулся по-отцовски Туманов.

– Что это? – Вера насторожилась. – Слышите?

Туманов прислушался. Генератор молчал, и в тишине дома отчетливо слышались причудливые звуки, напоминавшие рычание кабана, роющего землю. Туманов махнул рукой, усмехнулся и подумал, что Вера – все еще неискушенная девушка.

– Мала еще знать! Марш спать, а то меня твой начальник пристрелит ненароком, – усмехнулся он.

Вера смутилась.

– А в картишки не хотите? – вдруг весело спросила она. – Я хорошо в дурачка играю. Григорий Александрович, когда мы режемся, мне всякий раз продувает!

Туманов вздохнул. В душе он сочувствовал другу, который вынужден был играть в карты с девушкой, которую так долго бесплодно желал. Но было в этом и что-то трогательное и человечное. Туманов заметил, что в Ларионове больше не было той усталости и угрюмости, которые он видел в нем и в прошлом году, и прежде. Точно тот стал более сфокусированным и целостным. Словно ясно теперь понимал, что и зачем делал в жизни.

– А картишки-то есть? – спросил он с улыбкой, чувствуя, что и он