Когда была война - Александра Арно

вернулись к лагерю. Белозёров куда-то подевался; кто-то из солдат доложил, что он всё ещё разговаривает с командирами. Кажется, вызывают танковую поддержку. Уже полностью рассвело. Зимнее солнце грело с неохотой, словно с какой-то тягучей пронзительной тоской, и то и дело скрывалось за облаками. «Не хочет смотреть на эту проклятую землю», – подумал Максим.

Его всё так же била мелкая, как от озноба дрожь. Он с силой, так, что ногти до боли впивались в ладони, сжимал кулаки в попытках унять её, но она никак не желала проходить. И он боялся – боялся вновь увидеть тех еле живых скелетов, что раньше были людьми.

А потом напряжение неожиданно спало, и Максим почувствовал, как расслабляются ноющие мышцы. Он присел на полусгнивший пенёк и устало, как старик, ссутулился.

– Старлей! – окликнул его появившийся откуда-то Белозёров. – Сейчас танкисты будут, так что… – Он запнулся и с тревогой вгляделся в его лицо. – А что это с тобой? Бледный как смерть.

– Да ничего, – Максим махнул рукой, – что там с танкистами?

Белозёров подошёл ближе.

– Танковая поддержка прибудет, там и начнём операцию с лагерем. Все нужные разрешения получил только что.

– Замечательно, – пробормотал Максим.

Холодный ветер покалывал разгорячённые щёки. Он приложил к лицу тыльную сторону ладони, ощущая, какое оно горячее, и нервно хмыкнул. Внутри снова всё напряглось, мышцы заныли, – стоило ему только вспомнить людей на карандашной фабрике «Кохинор».

Белозёров растерянно потоптался около него.

– Что-то хреновато ты, старлей, выглядишь. Честно тебе говорю.

– Да хорошо всё, – заверил его Максим и встал. Голова закружилась, и он автоматически поискал опору, и, так и не найдя её, сунул руки в карманы шинели. – Просто что-то температурю слегка.

– М-м, – недоверчиво протянул Белозёров и окинул его взглядом с ног до головы. – Странно. Ты даже после Курска таким не был… Ну ты давай, иди, что ли, полежи пока. Ты мне в форме нужен, а не вот такой. Расклеенный.

– Всё хорошо, – повторил Максим и кое-как выдавил из себя улыбку: – Приду в себя. Устал просто.

Белозёров цыкнул и покачал головой, указал кивком на наспех разбитую у самой кромки поля командирскую палатку.

Через пять минут он уже лежал на неудобной твёрдой лежанке, покрытой неизвестно откуда взятой сухой соломой и мешковиной. Вместо подушки он использовал собственную скатку. В голове гудело и стучало, и хотелось только одного – уснуть.

А когда его, наконец, сморил сон, он очутился на пшеничном поле, что простиралось до самого горизонта. Из жёстких стебельков пшеницы выглядывали нежные синие васильки. Их тонкие лепестки трепетали от лёгких ласковых касаний ветра, а над ними жужжали юркие пчёлки.

Полина была совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. Максим со смехом привлёк её к себе, но она вывернулась из его объятий и со хохотом побежала по полю – поймай, мол! Он ринулся следом, и уже через несколько секунд она снова оказалась в его объятиях. Такая же нежная и трепетная, как эти самые васильки, она с улыбкой смотрела ему прямо в глаза и улыбалась.

– Я скучал по тебе, – признался Максим. – Я люблю тебя!

Он провела указательным пальцем по его щеке.

– И я тебя очень люблю.

Они лежали прямо посреди поля. Максим с наслаждением вдыхал медвяный аромат августовских трав, вслушивался в жужжание насекомых, смотрел в безоблачное, глубокое синее небо – мирное небо! небо без войны! – и никак не мог поверить своему счастью. Полина вернулась, она здесь, рядом! Всё это было ошибкой: её гибель, вся та боль и тот ужас. Всё это оказалось лишь страшным сном. Максим ощущал касание её пальцев на своей ладони и понимал, что теперь он самый счастливый человек на свете.

Где-то играла музыка. «Строчит пулемётчик за синий платочек…». «Погиб пулемётчик за синий платочек, что был на плечах дорогих»… Максим в задумчивости пожевал соломинку и перевернулся на живот.

– Поль, а ты веришь, что я мог бы погибнуть за тебя?

– Верю. – Она помолчала. – Только надобности нет тебе погибать. Потому что я уже погибла.

Дыхание на секунду перехватило.

– Как это погибла?! Вот же ты… тут!

Полина засмеялась, а Максим снова почувствовал, как горло сдавливают невидимые тиски. Она посмотрела на него своими пронзительно-синими глазами.

– Ты же знаешь. Я умерла. Давно.

– Нет, – возразил Максим.

«Погиб пулемётчик за синий платочек»… Она села, сорвала жёлтый стебель пшеницы и помяла его в пальцах. Сверкнуло в лучах солнца обручальное кольцо – то самое, простенькое, что он подарил ей в день их свадьбы.

– Да, – твёрдо сказала она, откинула соломинку в сторону и, наклонившись к нему, взяла его лицо в свои ладони. – Я люблю тебя, но я погибла, и меня больше нет.

Максим проснулся. Сердце учащённо билось, в горле и во рту пересохло. Залитое солнцем пшеничное поле сменила отсыревшая армейская палатка, а вместо Полины он увидел усердно стучащего ключом радиста.

Всё было сном.

Максим сел и с силой сжал пальцами виски. Полина ни разу ему не снилась после того, как погибла; отчего же он увидел её сейчас? Неяркий зимний свет, что проникал сквозь маленькое клеёнчатое окошко в палатке, резал глаза, причиняя нестерпимую боль. Он кое-как поднялся на ноги. Тело тоже болело. Что это с ним сегодня? Правильно Белозёров сказал: расклеился. Нужно взять себя в руки.

Максим наспех выпил воды из фляжки, завинтил пробку. Потряс головой, прогоняя остатки сна. К языку прилип неприятный привкус, и он несколько раз с трудом, шумно сглотнул.

Он не знал, где была похоронена Полина, и была ли похоронена вообще, но дал себе обещание найти место её гибели после войны. Седой однорукий старик в архиве, где Максим наводил справки, сказал, что Полинин полк взяли в окружение недалеко от маленькой речушки под названием Рогозна. Она чёрной змеёй петляла меж поросших лесами косогоров и полян, что теперь были сплошь перекопаны взрывами мин и снарядов, и впадала в Сейм.

– Родом я оттудава, – хмуро пояснил он и как будто нехотя добавил: – Сын мой тоже там полёг. Однополчанин, видать, супружницы твоей был. А лучше б я там лежать остался…

Он отвернулся, но Максим успел заметить слезу, что выкатилась из-под дряблых сморщенных век и поползла по глубоким морщинам, которым было сплошь изборождено его худое лицо.

Старик открыл потёртую картонную папку, послюнил указательный палец и, перебрав бумажки, шлёпнул перед ним на стол тонкий прямоугольный листок.

– Вот.

– Спасибо, – пробормотал Максим, взял листок и нахлобучил на голову фуражку. Руки вдруг затряслись от волнения, и он вместе с листком спрятал их в карманы, чтобы скрыть дрожь.