История с продолжением - Патти Каллахан

Чарли взял двенадцатидюймовую деревянную палочку с утолщениями на концах, потом бросил взгляд на журнальный столик, где лежало раскрытое письмо.

– Оно дало вам то, чего вы хотели?

– Чего я хотела? – Я заглянула в его темные глаза и покачала головой. – Нет.

Он кивнул и застучал по барабану полированной палочкой, двигая ее взад и вперед, сначала медленно, затем быстрее, потом посмотрел на меня, а быть может, сквозь меня или внутрь меня.

Чего я хотела?

Ничто не могло дать мне этого, потому что то, что мне требовалось, вышло двадцать пять лет назад за дверь. Я хотела рассказать ему об этом. Хотела, чтобы этот играющий на барабане человек понимал: ничто не может заполнить пустоту, возникшую после ухода матери.

– Оно из разряда «если вы читаете это письмо», – сказала я вместо этого.

– Так значит, ее… нет, – проговорил он, не сбиваясь с ритма.

– Полагаю, что так, но остается вопрос: в таком случае какое отношение имел ваш отец к ее бумагам?

Я похлопала по кипе, пока Чарли продолжал играть.

Загипнотизированная успокаивающим ритмом барабана, я ощущала глухую вибрацию в груди. Каждый удар или касание словно говорили со мной на своем языке, языке меланхолии и надежды, смешанном с низким, теплым гулом. Тон опускался и поднимался в зависимости от того, где ударялась о мембрану палочка.

Казалось, что это звук управляет рукой Чарли, а не она звуком. Когда он бил по деревянному краю, раздавались щелчки и по комнате плыл рокот; воздух словно приходил в движение вокруг музыканта. Винни прижалась ко мне, и тут Чарли запел. Голос у него был глубокий и звучный, и казалось, что в гостиную вошел кто-то другой. Чарли закрыл глаза, я сделала то же самое.

Он пел на чужом языке, которого я не понимала, но ощущала его силу в самом средоточии своего тела; сила эта подкатывала к горлу, точно пыталась вытолкнуть нечто, застрявшее там.

Мне подумалось, не это ли испытывала моя мать, когда понимала, что не силах выразить себя, и это побудило ее придумывать слова, потому что имеющихся оказалось мало. Это было чувство сродни меланхолии, но также похожее на голод.

Мне хотелось потянуться и обнять Чарли, но он казался недосягаемым, полностью ушедшим в себя. Кто я такая, чтобы он позволил мне утешать его? Я угадывала в нем застарелую боль, похожую на мою, но, быть может, это всего лишь домысел невпопад. Это чужой человек, и я понимала, что не стоит приписывать собственные чувства кому-то другому. Я усвоила урок насчет влечений и с тех пор не доверяла им.

Когда Чарли закончил петь, по моим щекам текли слезы. Я не понимала языка, но каким-то образом улавливала, что он выражает: неизбывную тоску от утраты чего-то очень дорогого, чего уже не вернуть.

В глубине души я не хотела узнать перевод этой песни, ведь о чем бы ни пел Чарли Джеймсон, впервые со времени того телефонного звонка печаль по тому, что ждало меня в этих бумагах, тоже безвозвратно ушла.

Глава 21

Клара

Лондон, Англия

К шести часам на улице сделалось так темно, что огни газовых фонарей были едва различимы. Опустился вечер, тягостный и долгий. Трудно было поверить, что только этим утром океанский лайнер причалил в Саутгемптоне и мы сели на поезд до Лондона.

Чарли ушел на концерт, а его песня продолжала эхом звучать в маленькой квартире, будто он оставил ее в подарок. Когда Винни спросила его насчет слов, он улыбнулся и ответил:

– Так ли они важны?

– Может, и нет, – согласилась я.

– Я принесу их вам завтра, – пообещал он. – Это старинная кельтская песня, и ей не пойдет на пользу моя неуклюжая попытка перетолмачить ее. Она утратит свою силу.

Я размышляла над этим весь вечер: над тем, как раскрытие точного значения слова способно лишить его энергии. И о том, как может это отразиться на сиквеле матери.

К половине седьмого, используя словарь маминого языка, мы с Винни перевели рукописную фразу на первой странице. Словарь был не в алфавитном порядке, поэтому в поисках каждого использованного в предложении слова нам приходилось рыться во всей куче бумаг.

Листы были где-то покрыты пятнами, где-то помяты. Нумерация отсутствовала, понять, в каком порядке записывала их мать, не представлялось возможным. Эти «потерянные слова» создавались не единовременно. Мне кажется, это справедливо по отношению к любому языку. Некоторые листы были разлинованы – наверное, их вырвали из школьной тетрадки. Встречались поменьше форматом, из хорошей целлюлозы, были и плотные белые листы с перфорированным верхом – эти явно были взяты из альбома для рисования.

Чтобы прочесть сиквел, мне прежде всего предстоит расставить слова в словаре по алфавиту.

Каждое из маминых слов имело более одного значения: одно относилось к образам, другое к чувствам, поэтому перевод вступительного предложения мог быть истолкован по-разному. Большинство выражаемых понятий было визуальным, я воспринимала их как иллюстрации.

– Погляди, что я нашла! – вскричала Винни и ткнула пальцем в строчку:

Энчанция: дикий мир, воспринимаемый как радостная птичья трель утром, что овеяно свежим ветром.

Она обнаружила одно из нужных нам слов, но уже уснула к тому моменту, когда мне окончательно удалось расшифровать предложение на титульной странице маминого словаря.

Сей дикий мир вмещает в себя больше, чем доступно взору: поверь в воображаемое.

Я записала это на большом клочке белой бумаги из блокнота и положила на журнальный столик, потом перенесла Винни в кровать. Уложив ее, я вернулась в маленькую гостиную и зажгла свечу.

Час проходил за часом, а я читала и перечитывала ее утраченные слова, с такими, например, значениями:

Одиночество в сути вещей. Вера в то, что ты найдешь нечто, способное утолить жажду, но это невозможно, не в этом мире.

Я пыталась найти ритм и придать словам порядок. Под шипение включающегося и выключающегося обогревателя я создала список категорий:

Мир природы и незримый мир.

Бегство и страх: феи и демоны.

Стремление и утрата.

Любовь и люди/семья.

Прощение, сожаление и одиночество, воспевающее меланхолию.

Эта прогрессия от номера первого к номеру пятому претерпела множество изменений в виде зачеркиваний и смены листа.

Глаза слезились от усталости, и я наконец легла в постель. Я не надеялась, что усну, так как голова была полна маминым языком, ее словами, описывающими мир в таких причудливых, подобных грезам образах. В