Молодость может многое - Александр Сергеевич Омельянюк

Длительный перерыв до следующего и последнего экзамена зимней сессии несколько расхолодил Платона, и он 27 января сдал физику тому же Зимину только на оценку «удовлетворительно».

— «Платон! Я смотрю, ты в этой сессии набрал полный ассортимент оценок!? Зачёт, четвёрка, тройка и двойка!?» — пошутил, в общем-то, довольный результатами сына Пётр Петрович.

— «Да! Только зачётов было три! А по математике я сам отказался от тройки, так как знаю её намного лучше!».

— «Как в Плехановском?» — не унимался от сарказма отец.

— «Да, если взять школьную математику! А высшую, наверно уже чуть похуже, но всё равно выше тройки!» — не дал младший пересмешник насладиться смехом старшему.

Платон вообще-то не любил, когда кто-то пытался подтрунивать или тем более насмехаться над ним, считая этот талант своей прерогативой. Поэтому для таких случаев у него было припасено своё безотказное оружие. При желании, или вернее при нежелании смеяться над собой, что он, кстати, не считал зазорным, Платон делал вид, что не понял юмора, и начинал подробно объяснять неосторожному пересмешнику его недогадливость, попросту выставляя его дураком. И тот быстро замолкал, попадая в неловкое положение, и не желая дальше объяснять свою неудачную или неуместную шутку. Пусть знает своё место! — в таких случаях рассуждал Платон.

И отец прекрасно знал об этом, не обижаясь на сына и не задевая его самолюбия.

— «А вдруг у тебя не получиться пересдать на четвёрку, тем более на пятёрку?! Тогда зачем рисковал?!» — сразу перешёл на серьёзный тон отец.

— «Может быть! Но на тройку я могу сдать хоть сейчас, без подготовки! Так что я ничего не теряю! Попытка — не пытка! Ты же сам меня так учил?! Если есть возможность что-то улучшить, то это надо непременно сделать!».

— «Да! Но не забывай, что лучшее нередко бывает врагом хорошего!?».

— «Да, знаю и помню!».

Но Платон помнил и многое другое, в частности, что он должен был делать теперь, в зимние каникулы, с кем встречаться, а с кем нет.

В эту категорию неожиданно попали его друзья детства и одногруппники Юрий Гуров и Виктор Саторкин.

В конце января, всё ещё живший в собственном деревенском доме, Витя Саторкин пригласил Юру Гурова и Платона Кочета составить ему компанию в городскую баню, размещавшуюся в доме № 16 по улице Победы, чтобы помыться и попариться там:

— «Ребят! А давайте смоем с себя все наши студенческие заботы и усталость!? К тому же вы никогда в ней не были!?» — мотивировал он своё предложение.

— «Вить! Конечно спасибо за приглашение, но я в баню не хожу! У меня же есть своя ванная, и я привык в ней мыться один!? К тому же в парилку я вообще не хожу! У меня с детства остались о ней в Сандуновских банях весьма негативные воспоминания!» — вежливо и аргументировано отказался Платон, вспомнив невыносимый жар и горячий пар Сандуновской парилки, сразу тогда сковавшие его детское горло.

Но тут же он вспомнил и о том, как в детстве они в компании мальчишек вместе с Юрой Гуровым ходили через Новую улицу к старой бане напротив подсматривать в щёлочку, в не аккуратно обитом железом окне, за голыми женщинами, тела которых в основном скрывались за облаками пара.

Но Юра Гуров по давней привычке согласился составить банную компанию старому другу детства.

Зато в субботу 1 февраля Пётр Петрович неожиданно сводил сына в Большой театр на оперу «Псковитянка».

— «Наверно какая-то его баба отказалась, вот он и предложил тебе!» — с завистью ворчала Алевтина Сергеевна в ответ на сообщение Платона, что папа сделал ему культурный и такой дефицитный подарок по случаю дня рождения и окончания сессии.

В Большом театре и на опере Платон оказался впервые. Его поразил шикарный интерьер и внутреннее убранство Большого театра, явно выигрывавшего у известных ему «небольших».

Их с отцом места оказались во втором ряду четвёртой восьмиместной ложи первого яруса левой стороны. Но сцену было видно, хотя головы впереди сидящих зрителей примерно на треть загораживали её.

— Эх, здесь немного тесновато моим длинным ногам!? Но это ещё оказывается не самое худшее!? А как же наверно плохо видно сидящей за нами парочке? — про себя озаботился Платон положением, сидевших на двух креслах сзади них, видимо молодожёнов.

И опера началась. На Платона сразу произвело впечатление великолепие костюмов и голоса артистов. Правда, с непривычки он сначала толком не разбирал речь, но вскоре приспособился. Он даже лучше стал чувствовать сюжет. К тому же отец перед спектаклем успел купить программку и ознакомить сына с либретто.

Зато буфет в антракте оказался рядом, и Кочеты успели первыми выпить по порции сока, а сладкоежка Платон ещё и насладиться пирожным.

Затем отец, а особенно сын, с удовольствием размяли ноги в прогулке по коридорам и этажам, в любознательности поднявшись на самый верх, ибо низ они осмотрели раньше.

А во втором действии в конце первой картины произошла неожиданность, и видимо не только для Кочетов.

Когда за сценой стал нарастать колокольный звон, а она заполняться жителями Пскова и показалось царское шествие, а народ стал кланяться в пояс и становиться на колени, на сцену неожиданно на гнедом коне выехал сам царь Иван Грозный.

И в этот момент Платон даже вздрогнул от неожиданности. Все три ярко, но безвкусно разодетые девицы, сидевшие на первом ряду их ложи, как и весь первый ярус вскочил в едином порыве с громкими криками одобрения, женским визгом восторга и бурными аплодисментами. И, как послышалось по их речи и произношению, все первые ряды всех лож первого яруса были заполнены американскими туристами, в основном молодыми женщинами.

— О! Дикарки, какие?! Совсем вести себя не умеют в приличном обществе! Прям, село — селом! — лишь про себя досадовал молодой московский интеллигент.

Артистам на сцене даже пришлось взять небольшую паузу, специально затянув эпизод встречи царя, чтобы экзальтированные капиталистки пришли в себя от художественно ярких исторических проявлений социалистической действительности. В общем, довольные оперой, а ещё больше силой советского сценического искусства, разошлись и разлетелись Кочеты по своим курятникам. Проводив сына до метро, Пётр Петрович пешком пошёл домой на Сретенку, а Платон поехал домой в Реутово.

По дороге, в основном в спокойной электричке, Платон теперь предался спровоцированным спектаклем воспоминаниям о своей детской Москве.

— Эх, жалко, что я теперь живу не в Москве!? А то бы сейчас и пешком был бы уже дома!» —