На червленом поле - Мария Воробьи

Джованни и преданные ему люди заперлись в крепости, но чувствовали, что если город откроет ворота Сезару, как горожане и хотели, то крепость недолго простоит и скоро будет взята. Джованни посылал отчаянные письма своим родичам, но те были или заняты, или не хотели ему помогать. Один из родичей прислал ему отряд из сотни человек. Против многотысячной армии Сезара это было ничто.

В итоге одной ночью Джованни Сфорца оставил и этот отряд, и большую часть своих верных людей и с несколькими приближенными уплыл на большой лодке прочь из города. Они вышли в море и, стараясь не терять берег из вида, поплыли на север: туда, где была Венеция, туда, где было ближе до Милана, туда, где на севере жили государи Италии, что желали поражения де Борха. Приближенные его по очереди гребли, пока был штиль, потом поставили небольшой парус – ветер был им попутным.

Джованни сидел на носу лодки и смотрел, как бьются волны о борт. Там же, на носу, он уснул, а когда проснулся, оказалось, что борода его сплошь пропиталась морской солью, которую принес ветер. Если бы он был сентиментален, то мог бы заплакать – добавить соль к соли. Но он не был: он только щурился на восходящее солнце и думал, что ловко ускользнул из острых когтей Сезара.

Сезар, в свою очередь, испытывал радость и горечь: радость от того, что Пезаро открыл ему ворота и не пришлось держать утомительную и кровавую осаду, и горечь от того, что не удалось схватить Джованни.

Но поскольку в делах войны Сезар был человеком рациональным, он скоро подавил второе чувство и встречал делегацию города спокойно, деловито, вдумчиво – как всегда распоряжался на своих землях.

Глава 30, в которой рассказывается о расхитительнице волос

Лукреция пробыла взаперти целый месяц.

Сезар, вернувшийся из похода, ходил под ее окнами, скребся иногда в дверь, но не особенно веря, что будет прощен, не веря, что она когда-либо выйдет.

Но она вышла.

Пришла ночью, сама постучалась. Сезар, когда открыл дверь, не узнал ее. На теле у нее было грубое платье, почти что власяница, лицо осунулось и похудело, а голова была покрыта платом, который носили монахини.

«Это твоя расплата», – подумал Сезар. А вслух сказал, протянул нежно и горько:

– Сестра…

Он хотел просить ее о чем-то и что-то еще сказать ей, но не знал, как это сказать, и ему оставалось только ждать, о чем она сама заговорит.

Лукреция ему сказала:

– Мне от тебя нужна прядь.

– Что? – переспросил от неожиданности он.

– Прядь твоих волос, – терпеливо, как если бы говорила с ребенком, сказала Лукреция. – Твоя. Ее я отрежу сейчас.

– Зачем?

– Тебе ли спрашивать? Удушили его по твоему приказу, удушили моего Альфонсо, моими волосами удушили.

Сезар замер: он думал лгать ей, все отрицать, но то, как твердо она говорила…

Лукреция, казалось, не заметила силы своих слов и снова продолжила:

– Отдай мне прядь твоих волос и прядь волос твоего цепного пса. Тогда я прощу тебя. Хуан и Джоффре уже отдали. К отцу я подойду завтра, выдерну длинный седой волос возле левого его уха: он меня так и манит. Отдай мне прядь. Волосы быстро отрастут, а я прощу тебя за то, что ты уже сделал, и, быть может, прощу один раз потом, когда тебе понадобится мое прощение.

И тут только в ее руках он увидел ножницы: портновские, уродливо огромные – удивительно было, как он умудрился не заметить их раньше.

Ему казалось, что она безумна, что она, бедная, сошла с ума от его деяний, но прощение даже сумасшедшей сестры было намного лучше непрощения, поэтому Сезар пальцем небрежно отделил прядь и вытянул ее вперед. Маленькие руки Лукреции поднялись к его лицу, раздался щелчок ножниц, и черная прядь упала на ее ладонь.

С тех пор она стала чаще появляться среди родных и сделалась как будто бы веселее, но никому, кроме верной служанки Пентелесии, не позволяла заходить в свои покои. На пирах и охотах она сидела со всеми, но мысли ее были далеко. Она иногда улыбалась – всем и никому. Она улыбалась чему-то, что еще только должно было случиться. Так улыбаются женщины, носящие ребенка, но время шло, живот Лукреции не рос, а улыбка все оставалась на лице.

Девять месяцев спустя в ее покоях раздался крик, а за ним еще один.

Это был крик радости – кричала сама Лукреция. Второй крик был криком прихода в мир – так кричал младенец.

Слуги взволновались, но выбежавшая на минуту из покоев Пентелесия только схватила выстиранные ткани и не ответила ни на какие вопросы.

Об этом послали гонца папе, и он, встревоженный, явился по тому ходу, который велел проложить в дом прямо из своего дворца. Вместе с ним явился и Сезар. Оба были мрачны и подозревали худшее.

Сезар колотил в дверь, уже думая, что ее придется выламывать, но Лукреция сама открыла ему. Ее домашнее платье было мятым, а на голове был намотан платок – так, что ни одной пряди не выбивалось. На ее лице сверкала улыбка – но не та, что светилась прежде. Нет, нынешняя улыбка колола и резала: это была улыбка не ожидаемого, но свершившегося.

Лукреция пригласила отца и брата к себе, провела их в покои и там, сияя от радости, показала им колыбель.

В колыбели лежал голый младенец, но он не был похож на обычного человеческого ребенка. Он словно состоял из тысяч тонких нитей разных цветов: золотого, красного, черного.

Радостная Лукреция протянула руки и вытащила его, взяла бережно и нежно.

Сказала:

– Смотрите, какой красивый у меня мальчик!

С молчаливым ужасом смотрели отец и брат, а она продолжила:

– Я соткала его не из плоти, а из волос. Людей из плоти слишком часто убивают другие люди из плоти, а этого никто не убьет. Больше всего в нем моих волос – с того покрывала, которым удушили Альфонсо. Но есть и другие волосы. Смотри, Сезар, вот твоя прядь – видишь?

Сезар сделал шаг назад, но видел, видел – свои черные кудри, сделавшиеся плотью ребенка.

Лукреция продолжила:

– Здесь есть и волосы Альфонсо, это его сын – его и мой. Никто не скажет, что я родила ребенка вне брака: это обыкновенный посмертный сын, который был не только рожден после смерти отца, но и зачат после его гибели. Это ли не значит – по-настоящему посмертный?

– Как ты смогла это сделать, дочь? – хрипло