На червленом поле - Мария Воробьи

все какое-то серое и низенькое, круглое и подвижное, словно сгорбленное, согнутое в несколько раз. По краям оно прикрывалось чем-то твердым, словно двумя щитами.

Джоффре встал было, приветствуя графскую дочь, но распрямился не до конца, потрясенный зрелищем. Какой-то из его рыцарей помянул Бога, и это разморозило Джоффре. Он вышел из-за стола и приблизился к существу. Оно отпрыгнуло от него. Джоффре смотрел внимательно, но не мог увидеть под одеянием частей человека.

Кто-то из его рыцарей сказал:

– Ослиная, ослиная же шкура…

Граф, сидевший до того с опущенной головой, при этих словах вскинулся, и стали видны глубокие тени, залегшие у него под глазами. Он сказал:

– Одна попытка.

Но Джоффре молчал. Он внимательно вглядывался в глубины существа. А тому, казалось, было невмоготу, что его так рассматривают. Оно отходило и отворачивалось.

Тогда Джоффре твердо сказал:

– Благородная донна, простите, что я не представился вам. Я – Джоффре де Борха, принц Скуиллаче, брат герцога Гандийского Хуана. Вы, должно быть, знали, что наши отцы сговаривались о нашей свадьбе. Я уважаю ваше желание ходить в этой шкуре, чем оно ни было бы продиктовано, но ответ дам вам чуть позже – если ваш граф-отец будет так добр, что предоставит нам кров на те несколько дней, что я буду думать.

Граф медленно кивнул – никто не заметил, что нижняя губа у него чуть прикушена.

Глава 33, в которой Джоффре женится

В середине ночи кто-то поскребся в окно Джоффре. Он встал с кровати, нашарил кинжал и подошел к окну. Там виделся темный силуэт, который каким-то образом держался на стене возле окна.

– Впусти меня, принц Скуиллаче! Ведь это я, Мария де Мила.

Голос у нее был тонкий, девичий, нежный и печальный.

Джоффре отворил окно и отошел на несколько шагов. Но она не стала заходить внутрь, а так и села на подоконнике и спросила:

– Ты правда женишься на мне?

– Женюсь, – сказал Джоффре. – Я слышу по голосу, что тебе пришлось нелегко, и мне жалко тебя.

– Ты увезешь меня отсюда?

– Да, мы поплывем на корабле и прибудем в герцогство Скуиллаче, что на юге Италии. Тебе там понравится. Погода похожа на здешнюю, только чуть сырее.

– Я не верю. Таких добрых людей не бывает.

– Да разве я добрый! – засмеялся Джоффре. – Я совершенно обычный.

Как будто именно этот смех убедил ее.

– Тогда слушай. Она его укусила, – сказала черная фигура, – и он поймал ее, и посадил в стеклянную банку, и стал кормить своей кровью. Наконец она выросла, выросла большая. Я тоже, на беду себе, выросла. Она умерла, а я осталась жива – на беду, на беду себе. Он велел закопать ее, но я разрыла ту яму и вытащила ее. Потом я надела ее шкуру, и это помогло, спрятало меня.

Джоффре открыл было рот, но Мария де Мила быстро задвигалась и сказала:

– Не говори отцу, не говори сейчас. Пусть нас обвенчают, а потом ты скажешь, чья шкура на мне. Но я уже буду твоей женой, и никто не разлучит нас. Обещай мне!

– Я обещаю.

– Ты не боишься, что я тебя обману?

Джоффре покачал головой:

– Ты очень страдала, бедная, я слышу это теперь. А что до любви – тут я холоден. У меня была жена – взрыв вулкана, лесной пожар. Я не был с ней счастлив. Но с тобой, может быть, смогу.

– Я очень красивая на самом деле. У меня длинные пепельные косы и зеленые глаза. Я понравлюсь тебе. Я всем нравилась – на беду, на беду себе. А ты не обманешь меня?

– Я не обману тебя, – сказал Джоффре. – Я вырос в такой семье, где все лгут, а сам не научился. Не бойся.

Некоторое время фигура сидела молча, ничего не говоря. Потом бесшумно растворилась за окном, взмахнув большими крылами.

Наутро Джоффре сказал, что готов завтра же жениться на графской дочери Марии де Мила, пусть она и останется чудовищем. Приданое было согласовано и подготовлено заранее, и их обвенчали спешно и тихо, прямо в домовой церкви графского дома.

И лишь когда стихли последние звуки молитв, Джоффре, глядя на свою жену, похожую на чудовище, сказал:

– Блоха. Это блошиная шкура.

Что-то заскрипело, зашумело, затрещало, и из серой шкуры вышагнула вдруг прекрасная девушка с пронзительными зелеными глазами, в дырявой полуистлевшей рубахе. Джоффре сделал шаг к ней и, сняв плащ со своих плеч, укутал ее, внимательно вглядываясь в нее. Косы и правда были пепельные, только свалявшиеся.

Он сказал ей тихо, на ухо:

– А шкуру мы сожжем.

– Возьмем ее с собой! – попросила она. – Возьмем с собой, а сожжем в Гандии – перед тем как взойти на корабль. Пожалуйста, давай не будем здесь задерживаться. Пусть служанки меня оденут, и отправимся к побережью, не будем здесь ночевать.

На отца она не смотрела. Он тоже не смотрел. Никак не протестовал, когда они прощались и отбывали. К обеду были в Гандии, где Мария Энрикес, всплеснув руками, обхаживала Марию де Мила: велела готовить ей ванну, чесать косы, сжечь рубаху, выдать новую. Молодого мужа, Джоффре, оттеснили за пределы женского царства.

Он подчинился. Ему казалось, что к некоторым вещам приглядываться не надо. Что жена не будет рада, если он приглядится.

Вечером, к ужину, Мария де Мила вышла с уложенными косами, в красивом зеленом платье и вела разговор так учтиво и умело, что очаровала всех.

Вечером их проводили на ложе.

Упоенный и счастливый, Джоффре проснулся на рассвете, но молодой жены не было рядом. Он не успел толком испугаться, как послышался шорох, и огромная блоха влетела в комнату через раскрытое окно. Из блошиной шкуры вышагнула его жена и сказала, улыбаясь:

– Я просто хотела полетать в последний раз. Но теперь все. Можно сжигать.

И шкуру сожгли.

Попрощались со снохой, с племянниками, погрузились на корабль и отправились в путь.

Мария Энрикес долго смотрела им вслед: ей казалось, что они очень любят друг друга и будут счастливы. Через несколько дней до нее дошли известия о том, что граф Альбайдо был убит на рассвете. Слухи были дикими: будто бы его нашли обескровленного, и шея его была порезана так, словно покусана жвалами огромного насекомого.

Он был ее соседом, и они были хорошо знакомы. Но Мария Энрикес знала за ним такие вещи, что не стала молиться за упокой его души.

Глава 34, в которой в последний раз говорится о золотом браслете

Не только Джоффре отправился в Валенсию.