На червленом поле - Мария Воробьи

Путь Хуану тоже был один – в Испанию. Его, герцога Гандии, призвал король – король испанский, Фердинанд Католик. Король собирал всех своих грандов, принцев и герцогов, потому что случилось великое горе: умер его единственный сын. Вся Испания погрузилась в траур, потому что ей грозил раскол. Крепко спаянная браком Фердинанда, короля Арагона и Сицилии, и Изабеллы, королевы Кастилии и Леона, она опять распалась бы на королевства, если бы наследовал не их совместный ребенок. Но, к счастью, кроме единственного сына, у католических величеств было еще четыре дочери.

Хуану надлежало приехать на похороны принца, а также принести присягу той из принцесс, что будет выбрана в наследницы.

Он покидал Рим с тяжелым сердцем. Он не хотел возвращаться в Испанию, но в Риме тоже было для него нехорошо: он думал, что забудет все произошедшее с Санчей и ее братом, но время почему-то не могло изгладить воспоминания об этих событиях. Для человека, который так любил грешить, у него была мучительно хорошая память.

«Было бы неплохо… Было бы здорово отправиться куда-нибудь на Сардинию, в Кальяри, и пить там херес, и глядеть на море. А еще там чудесные серебряные рудники, которые могли бы позволить шить красивые наряды – мне и тем женщинам, которых я захочу к себе приблизить. Нет, больше никаких высокородных красавиц – от них одна боль и одно унижение. Нет, теперь я буду выбирать крестьянок с румяными щеками и лавочниц с ясными глазами… А если мне захочется чего-то более утонченного, в конце концов, всегда есть дочери художников и ювелиров», – так он уговаривал сам себя, но сам себе не верил. А во снах ему снилась Санча, которая превращалась в Марию Энрикес, а потом Мария Энрикес, которая превращалась в Санчу. Это было совершенно возмутительно с их стороны, и Хуан только вздыхал, глядя на волны, бьющиеся о просмоленные борта корабля.

Когда вдалеке показался берег Гандии, Хуан, выйдя на палубу, вдохнул полной грудью запах своего герцогства, и золотой яд памяти снова охватил его. Он велел сказать, что на корабле карантин и никто не сойдет с него, прежде чем будет ясно, что опасности нет. Срок составлял сорок дней. Корабль бросил якорь в бухте недалеко от города. Им привозили провизию, но ничто не должно было покинуть корабля. Удивленная команда повиновалась герцогу неохотно, потому что все устали от долгого плавания и не понимали причины задержки.

Следующей ночью Хуан не спал. Он взял двух людей и лодку. Тайно выйдя на берег, они взяли лошадей, что подготовил им другой надежный человек, и поскакали к южной границе города. Там они пролетели сквозь городские предместья и вошли в крепость по секретному ходу, который знал Хуан, будучи герцогом.

Хуан подобрал не самых верных для этой поездки. Хуан подобрал не самых достойных. Хуан знал, что верные и достойные ужаснутся и отвернутся. Хуан подобрал таких, чтобы скакали в город ночью, не задавая вопросов, чтобы шли по подземному лазу в свете оранжевых, как гандийские апельсины, факелов бестрепетно. Хуан их выбирал – беспринципных, убийц, и все же, когда оказалось, что надо вскрыть дверь церкви, даже они, эти висельники, заколебались.

Но в конце концов один из них, самый умелый и самый бесстрашный, протянул к замку руку с проволокой. Хуан сказал ему, чтобы подстегнуть его готовность:

– Я буду молиться в ночи. Зачем мне, герцогу этих земель, владетельному государю, ночью отправляться в главный храм, кроме как от желания приложиться, припасть поцелуем к святым мощам? Открывай бестрепетно двери церкви.

Тогда его сопровождающий достал отмычку и начал орудовать ею в замке церковной двери. Он шарил довольно долго, но в конце концов дверь с негромким щелчком приоткрылась. Хуан взялся за ручку и сказал, чувствуя, как откуда-то из глубин поднимаются волны начинающейся болезни:

– Дальше я пойду один. Ждите меня в церковном саду.

И, не оборачиваясь больше на своих спутников, толкнул дверь и шагнул в непроглядную тьму ночной церкви. Ему пришлось закрыть за собой дверь, чтобы никто, если будет проходить мимо, не удивился и не поднял тревогу.

В ночной церкви было особенно тихо и темно. Глаза его долго привыкали к полумраку – даром что ночь была ясная, лунная, звездная. Хуан сделал шаг вперед. Он хорошо знал эту церковь. Он знал, где какая стояла статуя, он знал, где какая висела картина: на одной был он сам, коленопреклоненный, украшенный венком цветов, – и рядом с ним, также на коленях, стояла Мария Энрикес. Они смотрели на Святую Деву, что держала на коленях Младенца Христа. Эту картину заказал его тесть, дон Энрикес, к их свадьбе. Дважды ее снимали со стен: в первый раз, чтобы дописать рядом с женой Хуана-младшего, во второй раз, чтобы дописать дочку Изабеллу. Оба ребенка были изображены, как взрослые, уже в пеленках стоящие на коленях с молитвенно сложенными руками. Право, что может случиться с ним в такой церкви, в его собственной церкви, в городе, в котором он хозяин?

Но сейчас, ночью, он не узнавал знакомых изображений. Как ни странно, вместо того чтобы видеть святых и ангелов, написанных светлыми красками, покрытых золотом и серебром, он видел только изображения чертей и тварей ада. Как будто черная ночь подсвечивала их, как будто ночью в церкви нельзя было искать прощения – особенно когда пришел сюда как вор.

– Ты вор, Хуан, сын Родриго, – шепнул ему мраморный ангелочек-путти[27].

– Ты вор, человек, называющий себя герцогом Гандийским, – пропищали маленькие бесы, которых сбрасывал в бездну святой Иоанн Схоластик по прозванию Лестничный.

– Но мы никому не скажем. Тьма скроет любой грех. Иди и возьми то, за чем ты пришел сюда, – сказал змей-искуситель, поворачивая голову от Евы и глядя страшными черными глазами прямо на Хуана.

Хуан пошел вперед по темной церкви, лишь только бы не слышать этого бесовского многоголосия. Пол, устланный темным камнем, казался бездной, ведущей вниз: каждый шаг давался ему с трудом, ему казалось, что он сейчас провалится.

Он шел вперед, к статуе Мадонны, и проклятый золотой браслет на ее мраморной руке так и горел, так и пылал, и слепил его виновные глаза.

Хуан прошел вперед и оказался прямо перед статуей. Он думал: «Нельзя смотреть ей в глаза, нельзя смотреть на ее лицо – тогда я не смогу сделать то, за чем пришел. Это просто кусок дерева, просто кусок дерева, из которого плотник вырезал изображение, он сквернословил, наверно, пока резал. А потом художник красил и ругался – ругался, что краска плохо