На червленом поле - Мария Воробьи

И так, уговаривая себя, он поднял руку и сдернул с деревянной руки Мадонны браслет. Потом он бросился к выходу – браслет жег его окаянную руку, и он на бегу засунул его в суму.

Он поскользнулся на гладком полу и чуть не упал. Из последних сил ухватился за ручку двери – и, почти против воли, обернулся.

Мадонна стояла в облаке лунного света, такая же прекрасная и холодная, как и всегда.

Хуан выбежал из церкви.

Он криком позвал своих людей, и они окружили его, аккуратно закрыли дверь церкви, повели обратно через тайный проход, подсадили на коня. Самого Хуана трясло, и зубы его стучали, словно он замерз и никак не мог согреться.

Он следовал за ними и подчинялся их командам, но сам словно утратил волю. Им удалось вернуться скрытно на корабль, и там Хуан неуверенной походкой, будто пьяный, вернулся к себе в каюту.

Наутро он не смог встать с койки.

Его знобило, и лихорадило, и рвало, и команда с удивлением, испуганно, подумала, что это, быть может, и правда горячка, потому что все указывало на это. Переговорив друг с другом, они решили, что Хуан, должно быть, был болен и предчувствовал свою болезнь, потому и отдал приказ о карантине. Хотя болезни вроде бы неоткуда было взяться в открытом море.

Матросы ухаживали за ним, и скоро он пошел на поправку, и выздоровел, но только стал тих и задумчив, и боялся теперь темноты: по его приказу привозили сотни толстых монастырских свечей, и всю ночь он сидел в их окружении, чтобы было видно, как днем.

Глава 35, где встречаются давно расставшиеся супруги

Миновал последний день карантина, и корабль зашел в порт. Город, украшенный флагами, встречал своего герцога. У трапа ждали его сановники и офицеры, но жены не было. Хуан лишь осведомился о здравии донны Марии Энрикес и их детей, Хуана-младшего и Изабеллы, на что получил ответ о том, что все трое здоровы и готовятся встречать его в герцогском дворце, хоть это и против обычаев.

Хуан был со всеми любезным и ровным, разве что только немного нервным, что списывалось на недавнюю болезнь.

Они прибыли во дворец, где его встречала Мария Энрикес, сверкающая своими темными глазами. Она приветствовала его поклоном, согласно этикету, и Хуан вдруг поразился, как сильно она постарела за те несколько лет, что он ее не видел: в ее прическе было уже много седых прядей, и она их демонстративно не скрывала. Но теперь Хуан мог выдержать ее тяжелый взгляд.

Все формальности были соблюдены, просящим было назначено на завтра, многие встречи обещаны, мелкие проблемы решены, а крупные – отложены, и Хуан остался с Марией Энрикес наедине.

Он поманил ее за собой, и они вошли в небольшую гостиную. Тогда он повернулся к ней, и нашарил в сумке браслет, и вытащил его.

– Вот, – измученно сказал Хуан и протянул подарок Марии Энрикес, – возьми.

– Что? Где ты взял его? – пораженно спросила она. Потом затрясла головой и почти закричала: – Это такой же, да, такой же? Ты просто заказал ювелиру такой же?

– Нет, – сказал Хуан твердо, – я взял его в церкви, как ты мне когда-то велела.

Мария Энрикес упала в кресло, закрыла лицо руками и сказала надрывно:

– Почему ты не явился сначала домой к нам – твоей жене и твоим детям? Я простила тебя. Я давно тебя простила! Мне не нужно никакого браслета.

Хуан положил браслет на столик, а сам сел рядом с ней и прикрыл глаза. Мария Энрикес отняла руки от лица, опустила их на колени, сказала:

– Мы прокляты теперь. Я – за то, что взяла с тебя ту клятву, ты – за то, что ее исполнил. Ты не мог, наверно, не опоздать. Нами овладел рок, и нет теперь способа с ним справиться.

– Есть! – закричал высокий девичий голос откуда-то сбоку и сверху.

По лестнице вниз слетела юная девушка, очень хорошенькая, одетая в черное платье, похожее на платье Марии Энрикес. Она подбежала к герцогине и грациозно опустилась рядом с ней прямо на пол, обняла ее ноги и положила голову ей на колени – так, словно уверена была в своем праве. Что-то было знакомое в ее лице, и все же Хуан ее не узнавал.

– Я уйду в монастырь, – сказала девушка, подняв голову и глядя на Марию Энрикес, – и буду молиться о вас, мама. Этот проклятый браслет я возьму с собой и пожертвую монастырю, буду смотреть на него и молиться. Я буду молиться всю жизнь. Я вас отмолю.

– Мама? – переспросил Хуан. – Изабелла, ты ли это? Сколько же тебе лет?

Девушка повернула к нему голову: на белом лице выделялись строгие черные глаза, такие же внимательные и цепкие, как у Марии Энрикес. Она ответила ему:

– Мне пятнадцать. Вы слишком долго плавали и слишком долго спали, отец. Я выросла, и Хуан тоже вырос.

Теперь Хуану стали понятны седые пряди Марии Энрикес. Тогда как жена нежно взяла Изабеллу за подбородок, повернула к себе и сказала:

– Так нельзя, нет. Я не хочу этой судьбы для тебя.

– Это желанная судьба, – твердо сказала Изабелла. – Я мечтала о ней с детства. Я возьму имя «Франциска» – в честь святого Франциска Ассизского.

Мария Энрикес долго смотрела на нее, и в глазах ее стояли слезы. Тогда Изабелла встала и повернулась к отцу:

– Но вас я не смогу отмолить. Грех матери меньше вашего греха. Вам нужно спешить обратно в Рим, к святому отцу. Пусть пройдет Пасха, и вы исповедуетесь ему, и он наложит на вас покаяние, и отпустит вам грехи. Так вы можете спастись, отец.

Хуан сглотнул и ответил дочери:

– Я отправлюсь сейчас же, сегодня. Ты выросла такая мудрая и такая красивая, дочка.

Но взгляд Изабеллы был суров – и Хуан понял, что мать она знала, что мать она любила, что за мать она хотела молиться, а за него – нет. Это могло ранить его, но почему-то не ранило. Все чувства в нем притупились – с той ночи, когда он украл браслет.

– Только я поеду посуху, – сказал он. – Что-то злое рыщет и ждет меня во тьме. Я буду ночевать в церквях, в монастырях, при свете свечей – вдруг этого хватит.

Глава 36, в которой Сезар покоряет Фаэнцу

Сезар думал о сестре, но не замышлял злого против ее ребенка. Он надолго оставил ее,