На червленом поле - Мария Воробьи

class="p1">– Быть может, это предсказание лживо. По чему оно было – по звездам или по руке? Звезды правдивы, но человеческие руки лгут. Я слышала, как один гуманист писал, что у всех воинов, павших в битве, узор на руке разный, но смерть-то они нашли в одно время и один час. Значит, и на руках должно быть что-то общее – хоть что-то. Но общего не было и нет. Хиромантии верить нельзя, и если это было гадание по руке, то оно не сбудется.

– Сбудется, – хрипло сказал Сезар. – Я знаю. На моих плечах сидит ворон. На моих плечах сидит рок. Когда я смотрюсь в кривое зеркало, я не вижу себя стариком – я вижу только темный провал пустоты. Я боюсь пустоты, сестра, что глядит из зеркала на меня. Отец не боится ее. Хуан не боится. Джоффре тоже не боится. А ведь я, когда был таким же юным, как он сейчас, уже все почуял. Видишь ли ты пустоту?

– Я не смотрюсь так глубоко в зеркала, как ты, – задумчиво сказала Лукреция. – Я только смотрю на свои волосы, и наряд, и цвет кожи, и украшения – но никогда не смотрюсь в ту тьму, о которой ты говоришь. Хочешь, теперь посмотрюсь? Хочешь, сейчас загляну? Я уверена, какой бы ни была тьма, о которой ты говоришь, ее можно одолеть, или перед ней поставить завесу, а судьбу – может, можно обмануть? И тебе не придется умирать, и Джоффре, и Хуану.

– Не надо, сестра. Спасибо тебе. Если не смотрелась, так и не смотрись сейчас. Я не хочу, чтобы ты видела там то, что вижу я. Пусть твои сны будут чисты, сестра моя.

Он встал. Он чувствовал – сердцем чувствовал, что сказал лишнего. И чувствовал другим чувством, которое всегда заставляло просыпаться посреди ночи, заслышав чужие шаги, и понимать, кто на него украдкой смотрит, – этим чувством он знал, что Мигель уже закончил, что нельзя дольше задерживать ее. Что она должна вернуться к своему мужу-сыну, что она должна найти его мертвым и плакать о нем. Что все изменится между ними, если она догадается, и, может, он потеряет ее надолго, если не навсегда.

Тогда Сезар встал, и она тоже встала.

Он взял ее за плечи, наклонился к ней и, приблизив свое лицо к ее лицу, коснулся ее губ своими – легко, почти безгрешно, почти братски.

Где-то за две двери вдруг раздался пронзительный и горький женский крик.

Лукреция рванулась к двери, уперлась руками в задвижку и почему-то перед тем, как ее открыть, оглянулась на Сезара. Лицо у нее было растерянное, но что-то пронзительное и одновременно вечное проступило на нем, и волосы ее в свете солнца казались пылающими.

Сезар навсегда запомнил ее такую: замершую на мгновение у двери.

Но миг минул – Лукреция шагнула в проем, пропала из виду. Гулко застучали по каменному полу коридора ее башмаки.

Сезар остался стоять.

Ему бы думать о своей душе, запятнанной убийством, но он думал о своем поцелуе и том, что значит это «почти». Он чувствовал, что это очень важный вопрос.

Дальше по коридору снова раздался пронзительный женский крик. Он узнал его: это кричала сестра. Она, должно быть, тоже поняла, что Альфонсо мертв.

Мертв его, Сезара, волей, пусть и не его руками.

Грех, Сезар, грех.

– Это все еще не грех, – сказал бы Сезар, помолчав. – Неаполь стал нам врагом, и от зятя нужно было избавиться. Так велел отец. Мир жесток. Если мы не будем жестоки, то к нам жестоки – будут. С нами сделают то, что мы сейчас делаем с другими. Жаль его. Но это не грех. Грех еще впереди.

Записка № 4. О зеркалах и отражениях

Все сущее мы можем познать лишь в частностях, но целиком – никогда.

Я читала эту мысль у философов-эллинистов, когда была молода, но после несколько раз убеждалась в правоте этого суждения.

Представим мраморную чашу, стоящую посередине комнаты, полной зеркал. Чаша отражается в каждом из них – и каждое из них показывает лишь часть чаши. Чашу можно потрогать – она холодна. Чашу можно поднять – она тяжела. Она отбрасывает тень. Можно подумать о ее предназначении. Это чаша для пиров? Это купель для крещения родовитых младенцев? Быть может, это Грааль, ведь мы знаем, что он каменный? Это все ее характеристики и части. Ни одно отражение и ни одно свойство чаши не будет описывать ее полностью, а значит, суть ее ускользнет от нашего понимания.

Всякая вещь, мысль, идея – недостижимы.

Мы можем увидеть только часть, но если мы стоим спиной (а к великому часто стоят спиной), то, чтобы увидеть и понять хотя бы часть, нам нужны зеркала.

Тут-то и кроется дьявол: зеркала сами по себе пристрастны и лживы.

Зеркала могут быть разные. Они могут быть прямыми или кривыми, чистыми или запыленными. Отражение может как угодно исказить мысль, лик или даже то самое святое из чувств, что дано нам залогом спасения наших бессмертных душ.

Кривое зеркало, сплошь покрытое паутиной, – такова была любовь моего бедного брата Сезара ко мне.

Глава 27, в которой Санча и Лукреция едины в горе, но различны в его проявлениях

Сезар знал, что на самом деле даже ему трудно убить человека, что на это надо решиться, собрать себя и повелеть или самому занести кинжал. Это было привычным для него, но все еще событием. Он помнил лица своих жертв, и, хотя они не терзали его сны, забывать о них – он не забывал. То было напряжение до убийства, а вот с тем, что было после него, он столкнулся в первый раз.

Плакали Санча и Лукреция, изорвали свои одежды, сняли все украшения, велели нашить себе скромных траурных платьев. Не слушали песен, не приходили на пиры – ходили, взявшись за руки, разговаривали только друг с другом.

Сезар искал взгляда своей сестры, Хуан – своей любовницы, но женщины на них не смотрели. Женщины смотрели на тело, в гроб, в землю.

Бдела над ним Лукреция. Стояла на молитве в комнате с покойным. Долго стояла. Свеча почти догорела, и ноги затекли, но Лукреция этого не ощущала, все смотрела на Мадонну с младенцем. У Мадонны были золотые волосы, у младенца – светлые.

Я не сберегла – ты тоже не сберегла.

Будем вместе горевать.

Подошла потом к Альфонсо – еще раз посмотреть. Глаза у него уже запали, а рот приоткрылся. Утром тело должны