На червленом поле - Мария Воробьи

Санчу, которая до того лежала, словно мертвая, пробила мелкая дрожь, а Хуан засмеялся. Но потом он сказал:

– Нет уж, господа, посмотрели – и будет. Ступайте теперь.

Так он уговорил их, и вышел, и плотно затворил за собой дверь, и закрыл ее на ключ, а ключ унес с собой. Санча лежала, боясь пошевелиться, а потом резко, одним движением, втянула ноги под одеяло и лежала, свернувшись, еще некоторое время – выбираться из-под одеяла ей было страшно: а вдруг они вернутся, и увидят ее полуодетой, и, главное, увидят ее лицо? Такой позор она не переживет, ведь он разойдется всюду, всюду, дойдет до Неаполя, и сердце ее отца лопнет от горя… Хотя нет, это вряд ли: сейчас война, он думает о войне, а не о незаконной дочери. Но все равно.

Дверь скрипнула, открылась, закрылась, заперлась на ключ.

Хуан сказал:

– Я здесь один.

Санча некоторое время лежала молча, а потом взвилась пантерой из-под одеяла и ударила его по лицу, прямо куда-то туда, где были его глаза, рот, нос. Он слабо охнул и отступил, а она, почувствовав, какая пощечина жесткая и мокрая, а лицо человека мягкое, неожиданно смутилась и закричала:

– Мерзавец, негодяй!

– Все, все, прости меня, – сказал он, отворачивая лицо. – Теперь все, мы квиты. Я бы никогда…

Но от звука его голоса Санча снова взбесилась: исхлестала его яростным шквалом пощечин – так, что назавтра казалось, будто он слишком долго был на солнце, потому что кожа его сплошняком покраснела.

Он только стоял и глупо улыбался, а потом потянул ее обратно к кровати, в шелковые тенета греха и сна, и они продолжили там свой бой, и заснули, переплетясь на перине, словно две влюбленные змеи.

Поутру Санча потянулась, поглядела за окно: там уже светало, но песни жаворонка еще не было слышно.

– Ты не даришь мне подарков, – строго сказала она, наблюдая из теплой, раскаленной двумя телами кровати, как он, поеживаясь, одевается.

Он торопливо натянул брэ и только потом обернулся к ней, сказал:

– Чего тебе хочется, милая? Я все добуду.

Санча потянулась, как кошка, сытая и довольная. Сказала:

– Я хочу золотой браслет.

Хуан замер, и рубашка выскользнула из его пальцев, сделавшихся вдруг толстыми и слабыми, словно чужими.

А Санча продолжала:

– Я хочу золотой браслет, какой однажды видела во сне. Такой, знаешь, чтобы у него была посередине крупная ягода ежевики, но непременно из драгоценного камня, скажем, аметистовая! Да, аметистовая – это будет хорошо, он как раз бывает такого цвета, как настоящая ежевика. И чтобы по руке тянулись три резных листика, как настоящие листья ежевики, только пусть будут золотые…

Глава 24, в которой Сезара опутывают тонкие нити вожделения

Новый французский король, Людовик, в отличие от предшественника счел, что папа римский выгоден ему как соратник. Полетели белые птицы писем, и скоро союз был составлен – причем он был намного крепче, чем какие-то другие союзы. Сезар ездил во Францию и был принят там как принц крови. Он и король хорошо понимали друг друга.

Отец снял с него сан, чтобы он мог жениться на французской дворянке, но родственница короля заупрямилась и сказала:

– Не пойду за сына потаскухи.

Как ни странно, это оскорбление не тронуло Сезара (он вообще был равнодушен к оскорблениям женщин), но строптивость родни задела короля, и в итоге союз стал только крепче. Король нарек его герцогом Валентино.

Сезар вернулся в Рим с герцогством, но без невесты, имея сильные связи.

Людовик через свою бабку имел претензии не только на Неаполь, но и на герцогство Миланское. Он решил начать с него – при разрешении папы – и объявил войну Людовико Сфорца, мавру и шелковице.

Этим маневром он открыл путь Сезару. Север был под властью союзника, неаполитанский король на юге был слишком слаб, чтобы противостоять папе. И тогда отец и сын решились.

Семь городов – Римини, Пезаро, Имола, Форли, Камерино, Урбино и Фаэнца – специальной буллой объявлялись ленными владениями папы римского, а тиранам этих городов, как неверным вассалам, предлагалось отдать свою власть. Они прежде не раз поднимали мятежи против Церкви, а также пренебрегали своими вассальными обязанностями – так заявлялось в булле.

Прошел приличный срок, но ни один из них не сложил оружие.

Тогда Сезар был отправлен отцом на усмирение двух первых городов: Имолы и Форли. Так говорили. Но мало кто знал, что старший сын святого отца был подвластен ему хуже других его сыновей. О да, Сезар знал свою кровь и против крови своей не шел. Все, что было сделано им, было сделано на благо себя, отца, Церкви, – но только сам он определял средства для этих благ.

Александр дал ему войска, наказ и благословение.

Сотни лет герцогства и графства центральной Италии раздавались папами – или кандидатами в таковые – своим сторонникам. И кардиналы потом считали эти владения родовыми, а не переходящими с должностью. Так поколения родов жили в исконных вотчинах папы римского. Их требовалось вернуть, и было понятно уже, что вернуть их получится только силой.

Не выстоит дом разделенный – и дом требовалось соединить. Все видели мощь французского короля и силу короля испанского и понимали, что силы эти проистекают из единства их земель.

Сезар отбыл вместе с армией и обернулся – обернулся, выезжая из Рима. Но никто не махал ему малиновой лентой на прощание, никакие солнечные лучи не путались в золотых волосах той, что могла стоять на городских стенах.

Армия Сезара шла сквозь итальянские земли, и союзники приветствовали его, и резали в его честь быков, и устраивали пиры. Сезар их посещал, и был со всеми вежлив, и ровен, и улыбчив, и не отказывался от кубка вина, но наутро вставал собранный и внимательный – только руки его были холоднее обыкновенного.

Наконец он прибыл со своей армией под стены крепости Имолы.

Имолу и Форли защищала женщина: Катерина Сфорца, что приходилась племянницей Людовико Моро. Жена трех мужей, двух из которых выбрала себе сама, мать многих детей, женщина, которую называли «тигрицей Форли». Ходили слухи, что по ночам она превращается в львицу и, развлекаясь, бегает по своим городам. И горе тем, кто не успел закрыться на три засова. Говорили, что по утрам она принимает ванну, полную колодезной холодной воды – так лучше отмывалась с лица человеческая кровь.

Многое говорили