Обронила синица перо из гнезда - Юрий Семенович Манаков

раздалась короткая, похожая на лай, команда, и цепь рослых, светловолосых солдат и офицеров, в чёрных мундирах, с засученными до локтей рукавами, выставив перед собой шмайссеры, без единого выстрела пошла, приминая рожь, прямо на окопы сибиряков. Вот эсэсовцы уже на середине поля, хорошо видны их уверенные и самодовольные, как у тевтонских рыцарей из кинокартины «Александр Невский», лица. Идут молча, тишина начинает приобретать зловещие оттенки. Даже вороны и те, раскрыв влажные от набегающей слюны клювы, притихли. И эту-то натянутую, как траурный шёлк, тишину в клочья разорвал бас командира роты, двухметрового гиганта красноярца, капитана Завьялова.

– Братцы-сибиряки! Гляньте-ка! Фашист берёт на испуг! Идёт в психическую атаку! Встретим гада! В рукопашную! За мной!!!

Бойцы, как один, поднялись из окопов, молча подровняли строй и решительно двинулись вперёд. Стенка на стенку. Старинная русская богатырская забава сибирякам знакома сызмальства. И зачин этого боя будто бы и напоминал её, однако ж здесь вперемешку с кулаками – штыки и автоматы, а про традиционную мировую с братиной по кругу – это уж увольте! Тут и смерть не помирит. Что ж, фрицы, сами выбрали драку, а нам не привыкать! В первые минут пятнадцать над полем густо стоял страшный лязг и скрежет металла об металл, он заглушал редкие вскрики и стоны раненых и умирающих. Бились насмерть, но молча, сжав до боли зубы, пока по этим сжатым зубам не влепляли прикладом, выламывая заодно и челюсти. Летели сгустки крови, катились помятые каски, валились замертво искромсанные чёрные мундиры со свастикой, распластывались по вытоптанной, перепаханной сапогами ржи кровавые красноармейские гимнастёрки. По не обмолоченным, поваленным жёлтым колосьям стекали, капая наземь, светло-зелёные человеческие мозги.

Сдали-таки у эсэсовцев нервы, судорожно сдёрнув с предохранителей оружие, принялись они палить панически в белый свет, да поздно уж было. Штыком, прикладом, финкой да сапёрной острой лопатой сибиряки очищали ржаное жито от тевтонской нечисти, снося в азарте надменные германские черепа. Как зайцы, побежали вприпрыжку обратно в лес остатки прославленной особой роты, состоящей сплошь из любимцев фюрера. Психическая атака – этот её коронный номер, показанный не раз на театре военных действий в период блицкрига в западноевропейских странах, на русских просторах захлебнулся в собственной кровавой блевотине. Охота у эсэсовцев пощеголять своим арийским презрением к смерти сибиряками здесь, на Смоленщине, была отбита раз и навсегда.

Над безмолвным, исковерканным полем в яркой синеве кружили, иногда пикируя на растерзанные и кое-где поклёванные трупы в чёрных рваных лохмотьях, уже не только вороны, но и коршуны – канюки. Сибиряки, собрав трофейное оружие и подобрав своих убитых и раненых, вернулись в окопы.

– Ну как, мужики, с почином! – Капитан Завьялов в командирской фуражке, надетой на перевязанный высокий лоб, дружелюбно потрепал Прокопа по плечу и осторожно опустил свою медвежью лапу, опоясанную тугими жилистыми узлами, на кисть окровавленной, перебинтованной выше локтя, правой руки Степана. – Чем зацепило?

– Финкой, товарищ капитан. Вот она, миленькая, с наборной ручкой. – Степан указал на бруствер, где лежал, лезвием в сторону поля, инкрустированный жемчугом, кинжал. – Больно прытким оказался офицерик. Да его хорошо видать от нас – вон он с краю валяется. Дюжий, однако, был при жизни. Едва совладал.

– Кость цела? Может быть, в санбат? Он здесь, за болотом.

– Пустяки. Мякоть поцарапало. Мы с Прокошей обработали рану, а заодно и соскребли с себя грязь и кровь, да освежились в ключике за той вон посечённой берёзкой у мочажины. Всё ладом. Да и куда я, ить фашисты сберутся с силой и опять попрут. А у нас народу тоже выбило немало.

– Нам бы гранат ишо, товарищ командир? – подал голос молчавший до этого Прокоп. – Автоматами да патронами разжились, а вдруг танки?

– Сейчас же распоряжусь. На КП есть малость. Посыльный немедля принесёт.

И капитан Завьялов скорым шагом ушёл по ходу сообщения по направлению к командному пункту. Только и успели подкрепиться кержаки сухим пайком, запив сухари и тушёнку тёплой водой из фляжки, как в окопе вырос сухощавый и подвижный Володька Ершов, посыльный командира роты.

– Вот вам гостинец от товарища капитана, – Володька ловко извлёк из вещмешка шесть противотанковых гранат и выложил на бруствер рядышком с трофейной финкой. – Поторопились вы, братцы, с едой, – усмехнулся посыльный и помахал перед лицами Прокопа и Степана алюминиевой фляжкой, в которой что-то булькало. – Наркомовские ваши сто грамм. Как говорится: война войной, а выпить хочется всегда. Правда, сытое пузо и спирт не возьмёт!

Балагур посыльный был родом из Бодайбо, с золотых приисков. Несмотря на свой скромный рост, равных в драке ему не было. Володька был подвижным, как ртуть. Удар имел всегда точный и хлёсткий. Противник, как правило, не отлетал, собирая стулья и столы, а как бы складывался на месте и без сознания падал вперёд, на своё искровавленное лицо. Неуязвимый и вёрткий в рукопашной, он и в снабжении и обеспечении роты дополнительным провиантом, боезапасом, а также разными бытовыми мелочами был незаменим. Бойцы в шутку интересовались: а не было ли, мол, у тебя в роду, окромя драчунов, кого и по купеческой линии? На что Володька добродушно отвечал: а как же, дескать, без них, без купцов-то в Сибири!

Дед, мол, был известным смолоду на реке Лене фартовым золотопромышленником, не только прииски имел, а и баржи, лес сплавлял, пушниной баловался. Да втюрился, бедолага, в дочку иркутского губернатора. Фифа была, говорят, еще та, вся воздушная, с манерами, изъяснялась только по-французски. Дед Артемий, батя сказывал, и язык иноземный через пень-колоду выучил, чтобы, значит, про любовь свою ей без толмача поведать. Однако дамочка не оценила этого шага и, посмеявшись прилюдно над тем, что какой-то сибирский валенок просит на ломаном французском её руки, вышла замуж за местного дворянина. Дед с горя, конечно, не стал топиться в Ангаре напротив губернаторского дворца, но зато потопил себя в таком загуле, о котором с придыханием от восхищения вспоминали чуть ли не до революции и в самых отдалённых уголках Иркутской губернии.

Спустил Артемий всё своё состояние быстро и легко, изрядно помогли и пронырливые приказчики, но дед зла на них не держал. Протрезвев, придя в себя, вернулся в старатели, невдолге стукнуло сорок, женился, наплодил ребятишек, однако разбогатеть больше случая не представилось, поскольку вылупившийся новый век тут же захворал неслыханными переменами, на российских просторах повеяли вихри враждебные, и вскоре брат на брата грудью пошёл. Так что, – весело заканчивал Володька, – я, как ни крути, а родом из конченых пролетариев.

– Ну, земляки, бывайте – держите оборону, а мне бежать до командира, покуль гости не нагрянули, – и