Одинокая ласточка - Чжан Лин

Вдруг мною завладела мысль: я дам ей новое имя – имя, которым только я смогу ее называть. Я не хочу звать ее Стеллой, это для пастора Билли она Стелла, а не для меня.

Я буду звать ее Уинд, ведь по-английски wind – это “ветер”.

Спустя долгие годы, когда вся пыль, что застилала нам глаза, уже осела, я наконец разгадал истинную природу чувств, которые мы испытывали к этой девушке. Девушке… Да, для меня она так и осталась юной девушкой. Когда мы встретились, ей было пятнадцать лет. Когда я покинул ее, ей было всего семнадцать. Я не успел увидеть, как она превратилась во взрослую женщину.

Мы были для нее тремя такими разными мужчинами.

Ты, Лю Чжаоху, был всего лишь ее прошлым. К тому времени, как мы с ней познакомились, ты уже стал для нее перевернутой страницей. А ты, пастор Билли, хотя вы жили бок о бок, ты только и делал, что пекся о ее будущем. Один я, миновав ее прошлое, не думая о ее будущем, напрямую перехватил ее настоящее. Из нас троих я был единственным, кто умел жить здесь и сейчас, тихо любоваться цветением ее юности, не позволяя прошлому и будущему ворваться в миг настоящего и погубить его прелесть.

Может, это ее ко мне и притянуло.

Лю Чжаоху: оказывается, смерть – дело трудное

До того, как мы с А-янь случайно встретились в Юэху, я год скитался по чужим краям.

На седьмой день после гибели отца в меня пальнули японцы, я потерял сознание прямо в лодке, потом добрая женщина из дальнего села вытащила меня на берег, и некоторое время я жил в ее доме, залечивая рану.

Не получив от меня никаких вестей, одноклассники, которых я должен был нагнать в Чжуцзи, ушли без меня. Спустя четыре месяца они наконец прибыли в Яньань. Они как-то писали мне, спрашивали, что со мной сталось. В жизни каждого из них Яньань был новой отправной точкой, началом большого трудного пути. Судьбы у всех сложились по-разному. Один после Освобождения[27] вернулся на малую родину и занял в уезде высокий чиновничий пост. Когда я провалюсь в самую глубокую, самую вонючую, грязную трясину, он, памятуя нашу прежнюю дружбу, протянет руку и вытащит меня из болота – но это, конечно, случится намного позже.

Как только моя рана подзатянулась и я снова смог ходить, я поспешил домой. Добрался я к ужину; на дороге было тихо. У входа в деревню я встретил соседского мальчишку, который при виде меня задал стрекача, как будто вообразил, что я призрак. Я не удивился: меня не было больше месяца, конечно, все решили, что я умер где-то за пределами Сышиибу.

Я прошел всего несколько шагов, когда на зов мальчишки прибежала моя мама. Она торопливо увлекла меня в закуток, села, выдавила: “Сыночек мой, где же ты был?..” – и судорожно разрыдалась. Я рассказал обо всем, что пережил, и пока мама слушала, она не переставала плакать. Сначала я думал, что это от радости, но потом заметил кое-что необычное: мамины слезы давно высохли, однако из горла по-прежнему вырывались всхлипы.

Я сразу подумал об А-янь. Стрелявшие в меня японцы были совсем близко, они не могли не заметить мать с дочерью.

– Что с А-янь? – спросил я дрожащим голосом.

Мама тут же затихла, но в ее глазах снова набухли слезы. Новые слезы поползли по следам прежних слез, прорывая на лице канавки.

Я наконец узнал, что произошло с А-янь и ее матерью.

Меня охватило странное чувство – не горесть, не гнев. Я лишь роптал на небесного владыку: почему он сохранил нам с А-янь жизнь? Если бы меня застрелили, я никогда не услышал бы такие страшные вести, если бы зарезали А-янь, а не ее мать, А-янь никогда не подверглась бы такому унижению. В этот смутный век, когда бушует война, смерть – благо. Его удостаивается не каждый, кто о нем молит, смерть – это дар свыше, Небо посылает его тому, кому захочет. Оно не одарило ни меня, ни А-янь, нам обоим выпало испытать на себе жестокость жизни.

– Как она сейчас?.. – выговорил я.

– Бедная девочка! Знал бы ты, что про нее в деревне болтают, – сказала мама.

– Я к ней.

Я встал, собираясь пойти к дому, но мама крепко схватила меня за руку:

– Нельзя. Она то в себе, то не в себе, твердит, что ты ушел в армию бить японцев. Вернешься – дашь ей надежду. Нельзя давать ей надежду, ты не можешь себе этого позволить.

Я совсем запутался.

– Какую надежду? – спросил я. – Ты о чем?

Мама вздохнула.

– Ты правда не соображаешь или притворяешься? Забыл, что ли? Вы оставили по отпечатку пальца, если ты вернешься, тебе придется считать ее своей женой.

Тогда-то я и вспомнил про вербовку, про женитьбу со сменой фамилии. Это было всего лишь месяц-два назад, а казалось, с тех пор миновало столетие.

– Если ты правда хочешь быть с ней, я тебе помешать не могу. Только сам посуди, как нам после такого людям в глаза смотреть?

Мама опять заплакала.

Я знал, что готов отомстить за А-янь, пройти ради нее босиком десять тысяч ли, стерпеть тысячу адских мук, собственными руками прирезать девятьсот девяносто девять японцев, отдать за нее три свои жизни.

Но назвать ее женой, той самой одной-единственной?

Мама тотчас разглядела мою неуверенность.

– Спрячься до поры до времени у кого-нибудь из одноклассников, потом мы с тобой все хорошенько обсудим. Давай, иди скорее, пока тебя никто не увидел.

Мама всучила мне все деньги, что нашлись у нее в карманах, и поспешно меня спровадила.

Я в смятении покинул Сышиибу.

Только тогда я осознал, что идти мне совершенно некуда. Мои одноклассники были уже в дороге, я понятия не имел, где их искать. В школу я вернуться не мог – из-за скандала, а еще из-за того, что я не явился в положенный срок на занятия, меня исключили. В отчаянии я вспомнил про нашего словесника. К его дому я шагал всю ночь, учитель выслушал меня и сразу написал рекомендательное письмо, велел перебраться в Цзиньхуа, вступить в антияпонскую студенческую агитбригаду и ждать, пока он сможет отправить меня в Яньань.

Так я оказался в агитбригаде Цзиньхуа. Мы кочевали по ближним городам и уездам, давали представления, чуть ли не