Одинокая ласточка - Чжан Лин

каждый день передвигаясь на новое место. Жили впроголодь, спали под открытым небом. Но мне было все равно. Благодаря путевым тяготам и заботам я не успевал думать о домашних несчастьях, к тому же я никогда не стремился петь и ставить спектакли, я хотел воевать с оружием в руках, моей конечной целью был Яньань, все остальное служило лишь временной мерой.

Спустя месяц учитель словесности и правда прислал мне записку – через три дня я, он и двое его учеников должны были встретиться в поселковом магазине тканей, чтобы затем вместе податься на север Шэньси.

Поселок этот находился недалеко от Сышиибу, и я решил сперва побывать дома. Теперь-то я мог сказать А-янь уверенно и твердо: да, я иду на войну бить японцев, и я не вернусь обратно. Ценой своей жизни я смою ее позор. А еще смерть избавит меня от брачной дилеммы.

В тот день я приплыл в деревню на лодке, взобрался по тридцати девяти ступеням, поравнялся с большим деревом, под которым на каникулах любил устроиться с книгой. Внезапно где-то рядом зашуршали кусты. Подойдя ближе, я увидел, что мужчина придавил своим телом женщину. Он рвал на ней одежду, она сопротивлялась и отчаянно отбивалась ногами. Женщина не была слабой, и все-таки она не могла побороть мужчину. Когда уже казалось, что ее силы на исходе и мужчина вот-вот добьется своего, она вдруг яростно напряглась, высвободила ногу и ударила его в уязвимое место. Он взвыл от боли, рассвирепел и наотмашь залепил ей пощечину.

– Дрянь, да ты с кем только не спала! Тоже мне, строит из себя невинный цветочек!

Я понял по голосу: это был Плешивый, который худо-бедно зарабатывал тем, что пел на деревенских похоронах.

– А ну прекрати!

Мой окрик испугал обоих. Они сели, и я наконец разглядел, что все это время Плешивый прижимал к земле А-янь.

Я не видел А-янь два месяца и теперь едва ее узнал. Голова была обрита налысо, щеки ввалились, на лице остались одни лишь глаза – высохшие колодцы, в которых не было ничего, кроме страха.

По сердцу точно полоснули ножом.

Я схватил Плешивого и швырнул его о дерево. Удар. Удар. Удар. И еще, и еще. Его тело колотилось о ствол, как набитый рисом мешок, кора лопалась и ошметками сыпалась ему на рубаху.

– Свинья! Скотина! – орал я.

В голове была пустота, душа покинула тело и зависла в воздухе, наблюдая издали за тем, как механически движется рука. Только вот отчего-то побаливали глаза. Как потом выяснилось, уголки глаз от напряжения треснули и кровоточили.

Я отделал Плешивого до полусознательного состояния. Наконец он понял, что нужно спасаться, пока я не забил его до смерти. Он извернулся, примеряясь, и неожиданно саданул меня коленом. Я не успел среагировать и от его пинка осел на землю.

Он побежал, шатаясь.

Когда нас разделял десяток шагов, Плешивый, зная, что мне его не догнать, сплюнул кровавую слюну и завопил:

– Ты смотри-ка, нашелся образец добродетели! Назвался Яо, чтобы не забрали на войну, а как А-янь отымели япошки – сразу забыл, чья она женушка! Все знают, что ты объявился и даже глазком на нее не глянул, побрезговал!

Он был уже далеко. Я сидел на траве, тяжело дыша.

Кусты снова зашелестели, ко мне бочком придвигалась А-янь.

– Братец Тигренок, ты вернулся не насовсем? – робко спросила она, примостившись рядом.

Я смутно чувствовал исходящий от нее запах. Запах неясный, смешанный, запах пыли, запах травы, запах дыхания, запах тела. Чьего тела? Японца? Плешивого? Или…

Мне вдруг стало душно. В эту минуту я воздал хвалу темноте – она наступила так вовремя, скрыв отвращение, которое невольно выдавал мой взгляд.

– Я не верю ему, – добавила А-янь, – я только тебе верю.

Я молчал. Подбирал слова, правдивые, но щадящие.

Не было таких слов. Я знал: все, что я сейчас скажу, будет острым ножом.

– Я ведь, А-янь, не лучше Плешивого, такая же сволочь.

Я произнес это как можно спокойнее.

Я знал, что она поняла – не по моему ответу, а по тому, как я отодвинулся в сторону, сел чуть поодаль.

Воцарилось молчание, долгое-долгое, только слышно было, как в роще дразнит листву ветерок, как неустанно чирикают, возвращаясь в гнезда, воробьи.

Она встала, отряхнулась и медленно побрела по направлению к дому, тоненькая, как бамбук, который вот-вот переломит ветром.

После недолгих колебаний я пустился следом, схватил ее за рукав:

– А-янь, дай я тебе все объясню.

Она отбросила мою руку, легко, но твердо.

– Чтоб я тебя больше не видела!

Не оглядываясь, она шагнула в густую тьму.

Я совсем пал духом. Так и ушел из деревни, даже с мамой не попрощался.

Когда я спускался по сорока одной ступени, меня поддерживала единственная мысль: скоро в дорогу. Одну ночь, нужно вытерпеть всего одну ночь, и я встану на путь совершенно иной, путь, освещаемый факелами и звездами.

Наутро, чуть рассвело, я добрался до того поселка, прождал целый день, но учитель словесности так и не появился, позже я узнал, что его арестовали и посадили в тюрьму. Наши северные планы вновь были подавлены в зародыше.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как вернуться в антияпонскую агитбригаду из Цзиньхуа и продолжить кочевать с концертами. Желание уйти на войну крепло день ото дня. Я уже потерял семью, потерял дом, больше меня в этом мире ничто не держало, все, чего я хотел, – умереть. Я и раньше искал смерти, но в то время мною двигала одна жажда мести. Теперь я мечтал умереть не только ради мщения, но и ради искупления – лишь ценой собственной жизни я мог загладить вину перед А-янь.

Как-то раз, выступая в одном городке, я увидел ваше объявление о наборе курсантов и сразу понял: вот оно, то, чего я так давно ждал. Я сорвал листок и тут же, не теряя ни минуты, поспешил в Юэху.

* * *

Вы сами видели, какое у меня было лицо, когда я в тот день столкнулся с А-янь. Мне даже присниться не могло, что мы еще встретимся в этой жизни, на этом свете, тем более в Юэху. Служба в Юэху была в моих планах первым шажком по дороге смерти.

А-янь изумилась не меньше, чем я, только ее изумление быстро прошло. Его сменило выражение, какое бывает, когда возьмешь в руки чашку вареного риса, приготовишься есть и вдруг выцепишь палочками личинку, или когда наденешь новехонькую пару туфель, сделаешь один шаг и угодишь в дерьмо. Ее презрение было понятно