Одинокая ласточка - Чжан Лин

Ты вынул из бумажника несколько банкнот, вручил командиру отряда:

– Будьте добры, сходите после занятий в лавку у ворот, купите самых больших хлопушек. 520-й любит слушать, как “бабахает”? Пусть послушает вволю.

Курсанты засмеялись. Сопливчик утер нос рукавом и захихикал вместе со всеми.

Урок длился недолго, всего тридцать минут, после чего мы приступили к практике. На пустыре заранее построили три незамысловатые кирпичные времянки. Шнуры взрывчатки протянули на метр, пять метров и десять метров. Все три раза эффект был примерно одинаковый: одна “пшеничная лепешка” вмиг превращала кирпичное здание в груду обломков.

Сняв кепи, я стряхивал им с одежды песок; в какой-то момент ко мне подошел ты.

Ты подмигнул мне:

– Ну как, все еще хочешь поскорее умереть – теперь-то, с такой мощной взрывчаткой?

– От… откуда вы знаете? – изумился я.

– Не заметил, что я за тобой наблюдаю? Ты всегда так внимательно слушаешь про стрельбу, про взрывы, но тебе совершенно неинтересны ликвидация последствий и отступление.

Я потерял дар речи. Да, твой мозг был настоящим радаром, у твоей антенны почти не было слепых зон.

Вспоминая потом, в те долгие годы после нашего расставания, свою службу в Юэху, я каждый раз признавал, что без твоего урока вряд ли вернулся бы с войны и прожил еще без малого двадцать лет.

Вот только не знаю, благодарить тебя за эти двадцать лет или проклинать.

– Я чуть позже пришлю за тобой, – шепнул ты, – есть одно дело.

Вечером после ужина ты и впрямь отправил ко мне своего слугу Буйвола.

Буйвол не пошел в общежитие, он встал в воротах и оттуда заорал:

– 635-й, американский командир зовет тебя переводить!

Я вышел вслед за ним со двора, сделал несколько шагов, понял, что мы движемся не в сторону аудитории, и, не вытерпев, спросил Буйвола, куда мы идем. Буйвол не ответил, лишь засеменил вперед, указывая дорогу. Мы добрались до лесной прогалины, еще издали я увидел тебя: ты сидел на камне и курил, у твоих ног лежал войсковой пес Призрак, а у него под боком крутилась та самая белая терьерица, Милли. Призрак, судя по всему, плотно поужинал и теперь сонно щурил глаза. Милли непрерывно тыкала его в лоб своей лапкой, маленькой, как кругляшок из клейкого риса. Призрак не сердился, только потряхивал иногда головой, будто отгоняя муху.

Я сдвинул пятки, встал навытяжку и по всем правилам отдал честь. Хотя на ваших униформах не было знаков различия и сами вы, вне зависимости от звания, обходились при встрече без воинского приветствия, то были ваши собственные порядки, а мы, курсанты, как обычно, отдавали честь каждому командиру и каждому инструктору.

Ты помахал рукой, приглашая меня сесть рядом.

– А где все? – спросил я.

– Кто “все”? – удивился ты.

– Меня разве не переводить позвали? – Я недоуменно поглядел на Буйвола.

Тот залился смехом, выставив напоказ два крупных, торчащих наружу передних зуба.

– Кто бы тебя отпустил, если бы я не соврал?

Он был прав. Никакого свободного времени, кроме четырех воскресных часов, китайским курсантам не полагалось.

Ты вынул из кармана портсигар, достал сигарету и протянул ее мне:

– Куришь?

Я кивнул. Всего за неделю-другую в тренировочном лагере большинство ребят приучились курить, и я не был исключением. Правда, мы смолили наши, местные сигареты.

Американскую я пробовал впервые. Они считались большой редкостью, их курили только американские инструкторы и руководство лагеря.

Одна затяжка – и я уже почувствовал разницу. Местные самокрутки делали из аланг-аланга, их дым сперва обжигал язык, затем обжигал горло, обжигал живот и, наконец, обжигал нос. Американские – тот же аланг-аланг, но как будто обернутый шелковой ваткой, дым мягкий, с тонким, неясным ароматом.

Мне захотелось растянуть удовольствие. Я выкурил половину, потушил сигарету и сунул окурок за ухо, чтобы докурить на следующий день.

Ты же докурил до конца. Ты курил медленно, так, словно каждую затяжку разделял труднодоступный архипелаг. Я понял, что ты не просто куришь, ты думаешь, с чего начать разговор.

– В детстве папа водил меня в зоопарк. Угадай, на кого я там любил смотреть.

Ты наконец прервал молчание.

Все свои знания о зоопарках я почерпнул из книг, пришлось напрячь воображение, чтобы ответить на твой вопрос. Я предположил, что это были орлы или львы – меня всегда завораживали эти создания, – однако ты оба раза помотал головой.

Оказалось, твоими любимцами были обезьяны.

Я удивился: почему именно обезьяны? Ты сказал, что они невероятно похожи на людей, их вольер – точь-в-точь страна Лилипутия из “Путешествий Гулливера”. Ты сказал: приходя в зоопарк, ты забывал обо всем на свете, прямиком мчался к обезьяньему вольеру и стоял у него часами.

– Как-то раз в вольер бросили банан, обезьяны кинулись к нему всей гурьбой. Крупная обезьяна протянула лапу, схватила его, но до рта не донесла. Банан съела другая обезьянка, почти вдвое меньше первой. Она вдруг напала сзади, вскочила крупной на спину и через плечо выцепила у той угощение. Крупная обезьяна повернулась – а от банана уже осталась одна кожура. И я тогда понял: даже у зверей не всегда побеждает сильнейший, сила и ловкость могут друг друга сдерживать.

Я не знал, о чем ты, но был уверен, что тебя интересовали не обезьяны с бананами, ты лишь пытался к чему-то меня подвести. Я смутно догадывался, что обезьяны и бананы как-то связаны со мной.

Впрочем, ты тут же сменил тему:

– 635-й, у вас в школе была математика? Я слышал, большинство китайских школьников изучают только гуманитарные науки.

Я ответил, что учился в известной в наших краях миссионерской школе, где преподавали отечественные и западные дисциплины, и что у нас была математика и был курс естественных наук.

Я не стал уточнять, ради чего папа платил за мое образование. Конечно, не затем, чтобы я мог болтать на чужом языке или выводить формулы (он считал, что мне достаточно отличать приход от расхода). И уж тем более не для того, чтобы я понимал, откуда берутся молнии и почему гремит гром. Единственная причина, по которой папа отправил меня в уездную школу, вместо того чтобы передать мне ремесло чаевода, состояла в том, что он хотел для меня жизни дедушки Дэшуня, писавшего за других официальные бумаги. Папа говорил, что дедушка Дэшунь ни дня не работал в поле, ни разу не ходил за сохой, ни часу не гнул спину под палящим солнцем, однако в его тарелке всегда