Далайя - Абай Тынибеков

Ему очень жаль было своих родных. Если кто-то из них и остался в живых, думал он, то наверняка они уже не встретятся, и даже если такое произойдёт, то не узнают друг друга.

Теперь, когда он оказался здесь, в родной земле, о чём всегда мечтал, в нём впервые за всю жизнь возникло чувство отчуждённости.

Везде, где бы ни доводилось ему бывать, он свято верил в то, что всё происходящее с ним обязательно однажды закончится, подобно ужасному видению, долгому и кошмарному сну.

Он всегда выживал после страшных битв. Полученные раны заживали и затягивались на нём довольно быстро, впредь о себе не напоминая. Причиной такого везения была его непоколебимая вера.

В один из вечеров, наблюдая, как костёр пожирает с лёгким треском подброшенный в него хворост, он понял, что она, эта вера, хранившаяся в нём столько лет и всё-таки приведшая его в родные края, покинула его, словно выполнив своё предназначение, и он наконец пробудился.

Но не такую явь так долго ждала его душа. Увиденное было похоже на горькую насмешку судьбы.

В той, прошлой жизни, когда ему приходилось с зарёй перед битвой делить глоток воды с воинами, которых узнал с вечера, а к полудню уже предавать их тела земле, однажды он дал себе зарок не привыкать ни к кому, дабы не терзаться по ним болью в сердце, и с той поры стал одинок среди огромной массы подобных себе людей.

Со временем он окончательно убедился в том, что этот выход был единственно правильным. Он понял, что нельзя расслабляться даже на миг, если хочешь выжить. Так вели себя те, кто был внимателен к происходящему, но, главное, во что-то верил и имел определённую цель. Именно они держались дольше всех в кровавых сечах.

Теперь же он с горечью осознал, что земля, даже родная, становится чуждой, если нет на ней хотя бы одного человека, пусть не обязательно родного по крови, пусть не знакомого, но просто живущего здесь всегда, с которым можно помолчать и знать, что он тебя понял, как никто другой.

Ему было стыдно признаться перед самим собой в том, что девочки Зела и Мире и юноша Рушти пока не пробудили в нём каких-либо тёплых чувств. Каждый раз, пытаясь разобраться, отчего в нём такая чёрствость, он натыкался лишь на одно объяснение: для него они были людьми из другого мира. Он заведомо внушил себе, что они ещё не способны понимать что-то зрелое и серьёзное, и по этой причине он особо не нуждался ни в своих откровениях с ними, ни в их отзывчивости по отношению к нему и в соответствии с этим размышлял: «Ведь на самом деле, что они могут мне дать сейчас? Какое общение и понимание? В них нет ещё познания жизни. И воспринимать их следует как нечто существующее рядом. Да и я не смогу с ними объясняться. Не привык и не умею».

Но одно по отношению к ним он знал совершенно точно: что бы ни случилось, он будет о них заботиться.

– Заботиться? – произнеся вслух это слово, он удивился его смыслу.

Поднимаясь с места, он с досадой подумал: «Я могу лишь защищать их. Они дети, и заботиться о них может только женщина».

Испив воды и присев на лежанку, он задумался о Далайе и вдруг вспомнил, что все последние дни он очень хотел думать о ней, но почему-то откладывал это желание, будто боялся чего-то, что могло помешать мыслям о ней, вспугнуть их. Теперь же ощущения страха не было, на душе стало легче, сознание мгновенно освободилось от всех тягостных размышлений и заполнилось образом этой удивительной женщины.

Ему ещё не были знакомы те чувства, которые он впервые испытал к ней, находясь во временном селении уходящих на родину саков. Они возникли внезапно. Именно с их появлением он по-другому, иначе увидел её.

До той поры он никогда не думал, что можно так относиться к чужому человеку и вообще испытывать нечто подобное. Удивительно и ново было и то, что он даже не знал о таких затаённых возможностях своей души. Эти неожиданные перемены в себе вначале повергли его в смятение, и он был не в силах объяснить происходящее. Затем неизведанное ранее состояние и пробудившаяся тяга видеть её породили в нём подобие страха.

Порой после бессонных ночей ему казалось, что собственный разум перестал подчиняться ему и пребывает в его теле, живя своей отдельной жизнью, прекратив быть с ним одним целым. В такие мгновения он стал бояться одиночества и старался как можно дольше находиться среди людей, пытаясь быть занятым чем угодно, лишь бы кто-то был рядом.

От окончательного изнеможения его спасла череда событий. Они очень быстро своей насыщенностью пробудили в нём прежнего воина, чему он был несказанно рад. И жестокая битва с её сородичами, и дорога, приведшая их сюда, и полная трудов жизнь здесь захватили его с головой, на время заслонив собой все чувства.

Сейчас же, когда они, эти чувства, прежде отодвинутые в какую-то глубину, с новой силой стали нарастать в его душе и сознании, он был готов их принять. Теперь он нуждался в них, они сильно волновали его, равно как эта женщина, к которой он их испытывал. Вновь мир, окружавший его, стал наполняться смыслом и нужностью.

* * *

По словам Русы, середина зимы в этих краях уже минула, и для саков, привыкших, что в степях холода длятся большую часть года, такое известие было по меньшей мере удивительным.

Всё чаще ночами стал слышен волчий вой. Он был многоголосым и с каждым днём всё более протяжным, отчего всем становилось не по себе.

Сотник Даг и Руса были спокойны за всю живность внутри крепости, но, видя по утрам волчьи следы почти у самых крепостных стен, стали с опаской выпускать лошадей на пастбища. Однако и содержать такой табун взаперти не было никакой возможности.

Псы ночами напролёт находились с охранниками. По их реакции на близкое присутствие волков было видно, что они вовсе не страшатся этих серых хищников, а напротив, унюхав их, молча бросаются к воротам, вздыбив на загривках густую шерсть, оскалив пасти и обнажая огромные жёлтые клыки. И даже щенята, подражая своим родителям, бесстрашно поглядывали в сторону ворот, продолжая свою игривую возню.

Учуяв приближение волков, лошади теснились от стен к внутреннему ограждению, нервно