Снегири на снегу (сборник) - Олег Георгиевич Петров

заряжено было… Или уже настолько продвинулись вперед, что здесь у них тыл? Интересно, какое же сегодня число, сколько я провалялся в этом вагоне? Да нет, долго не мог…» Флягин перевел взгляд с немца на труп женщины, лежащий неподалеку: на жаре, которая стояла все эти дни, тело бы уже на второй день выглядело по-другому.

– Эй, Иван! – голос у немца оказался тонким, мальчишеским.

Флягин посмотрел на автоматчика, наводящего на него оружие. «Жаль…»

Немец нажал на спуск.

ГЛАВА 12. АНТОНОВ

«Поблек… Эка, как потускнел, хлыщ…» – Бангерскис разглядывал бывшего адъютанта, стараясь не выказать своего удовлетворения от увиденного. Перед экс-министром, вальяжно расположившемся в кресле за темным, букового дерева, огромным столом, переминался с ноги на ногу сутуловатый, полысевший человечек в пиджаке с залоснившимися лацканами и потертых, давно не знавших утюга брюках. Куда только подевалась некогда статная, спортивная фигура майора-аристократа! «Потерла жизнь, сукина сына, потерла!..»

– Очень рад вашему возвращению, господин генерал!

– И мне приятно повидать тебя, Пауль, – пророкотал, улыбаясь, Рудольфс Карлович. «Эка, стелется!..» Столь заискивающий тон бывшего подчиненного был для Бангерскиса внове. «Какие перемены, какие перемены!.. Как это у большевичков? Перековка? Вот… Перековали товарищи комиссары изнеженного аристократического ублюдка! А как нос задирал… Как сочился гонором… Гарцевал кавалерийским ахалтекинцем, а ныне – хромая обозная кляча!..»

– Ну, как жилось при комиссарах, Пауль? – спросил Бангерскис, отодвигаясь от стола в массивном кресле, легко подавшемся по щедро навощенному дубовому паркету, и демонстрируя потертому майору великолепный, сшитый одним из лучших берлинских портных темно-коричневый двубортный костюм тонкой шерсти.

– А разве не видно, господин генерал? – криво усмехнулся Круминьш. Он как бы огладил одежду костяшками пальцев обеих рук, потом показал генералу заметно погрубевшие от метлы ладони. – У Советов я сделал успешную карьеру метельщика.

– Однако сохранил присутствие духа и былое остроумие! – Бангерскис почувствовал себя и вовсе в хорошем настроении.

– Благодарю, господин генерал.

Бангерскис легко поднялся из кресла, приоткрыл створку такого же массивного, как письменный стол и кресла, букового книжного шкафа, извлек с полки матовую коньячную бутылку и пару таких же, как она, пузатых, крошечных рюмочек на тонких, хрупких ножках. Поставил бутылку и рюмки на край стола перед Круминьшем. Вернулся в свое кресло, с прежней вальяжностью снова в нем расположился, раскрыл коробку с сигарами, выбрал одну из них и не спеша обрезал кончик сигары миниатюрными позолоченными гильотин-ножницами. Только после всех этих нарочито замедленных манипуляций Бангерскис поднял взгляд на Круминьша.

– Ах, прости старика, голубчик. Присаживайся, дорогой Пауль. Угостимся прекрасным французским напитком по случаю нашей встречи через столько лет. Сигару?

Бывший адъютант на секунду замешкался, решая, в какой последовательности лучше поступить: наполнить сначала коньяком рюмки, а потом опуститься в кресло напротив генерала или наполнить рюмки сидя. Но оценив ширину разделяющего их с генералом письменного стола, довольно неуклюже наполнил рюмки, осторожно зажал их в пальцах и, обойдя стол, с легком полупоклоном головы протянул одну Бангерскису. Отступив на шаг, застыл.

– Прозит! – Бангерскис чуть приподнял рюмку.

– Прозит! – ответил Круминьш. Дождался, пока экс-министр отправит золотистый напиток по назначению, пригубил из своей рюмки и тут же, отставив ее на краешек стола, схватил бронзовую настольную зажигалку-сфинкса, защелкал кресалом, высекая огонь, поднес Бангерскису. Тот пыхнул клубом дыма в лицо склонившемуся майору, благосклонно кивнул, чуть пододвинул к Круминьшу сигарную коробку.

– Угощайся, Пауль. Так что привело тебя ко мне?..

– Не смел бы потревожить ваше превосходительство, если бы не одно существенное обстоятельство, – побледнев, ответил Круминьш, отступив еще на шаг и решив в кресле не устраиваться. Стоящий в подобострастной позе проситель всегда выглядит еще более жалко.

«Денег или должность будет просить, стервец, – с презрением подумал Бангерскис, – а, скорее всего, и то и другое…»

– Нуте-с, голубчик Пауль, просвети старика.

– Крайне нуждаюсь, господин генерал, в вашем конфиденциальном совете.

«Что-то уже и вовсе новое! Былое олицетворение надменности и высокомерия, считавшее вокруг себя всех без исключения недоумками, просит совета? Перевернулся мир!..»

– Совета? Дорогой Пауль, что же такое произошло? Разве когда-нибудь вы нуждались в моих советах? – Бангерскис не смог удержаться. Он наслаждался униженным видом просителя. Некогда лощеный, выхоленный до кончиков ногтей аристократ просил совета. Не должности, не денег – совета! Чувствует, каналья, разделившую их пропасть! Однако Бангерскис, сам того не замечая, сбился со снисходительно-покровительственного «ты» на прежнее «вы». Только к старшим по званию или служебному положению Бангерскис всегда обращался на «вы», подчиненным же «тыкал». А вот со своим латышским адъютантом – за всю жизнь с ним одним из всех подчиненных! – «выкал», сам не зная почему, черт его дери!

– Излагайте, друг мой, что так вас тревожит. Присаживайтесь и излагайте, а то, как говорят русские, в ногах правды нет.

Бангерскис с удовольствием наблюдал, насколько осторожно и опасливо его бывший адъютант опускается в кресло, словно боится запачкать благородную кожу своими пузырящимися на коленях штанами.

– Господин генерал… Рудольфс Карлович… – Круминьш нервно сплетал и расплетал лежащие на коленях пальцы.

– Смелее, друг мой, смелее! Вы удивляете меня всё больше и больше. Неужели год под Советами столь угнетающе повлиял на вас!

– О, это был самый унизительный период в моей жизни… Казалось, не будет конца…

Бангерскис пристально разглядывал покрывшегося испариной и от того выглядевшего еще более жалким Круминьша и думал о том, что не всегда за блестящим фасадом скрывается такое же, изумительное, утонченное убранство внутренних покоев. А еще перед глазами вдруг предстало полотно какого русского художника, старой академической школы. Бангерскис, увы, забыл фамилию мастера, точное название картины. Что-то такое… «Ужин аристократа» или «Поздний визит»… Но сюжет перед глазами: бросаясь в прихожую на звонок, нищий славянский аристократишка стыдливо прикрывает книгой кусок хлеба – весь свой «изысканный» ужин. Вот он, этот персонаж с картины – в кресле напротив. Потрепала жизнь, субчика-голубчика! А каков был хлыщ!

Продолжая рассматривать Круминьша, Рудольфс Карлович вдруг поймал себя на мысли, что, скорее всего, ему довольно обоснованно нашептывали в свое время, что надменный майор, изнывающий за столом у него в приемной, нетрадиционен и во взаимоотношениях полов. Юсуповщина-уальдовщина и в самом деле прет из всех щелей. Ишь, как ручки-то заламывает, тьфу!

– Рудольфс Карлович… – голос полысевшего и потертого майоришки звучал словно откуда-то издалека, вызывая легкую брезгливость и уже – довольно быстро! – охватывающее раздражение, пока еще еле ощутимое.

– Пауль, бросьте жевать сопли! – грубо буркнул, сам того не ожидая Бангерскис. Мда-с, видимо, все-таки брезгливость и раздражение взаимно дополнили друг друга и ускорили процесс утомления от общения с Круминьшем. – Ну что там у вас? Хватит увертюр! Раньше вы были талантливо лаконичны, четки в изложении темы