Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь - Станислав Петрович Федотов

Черных просто горел желанием сбежать. Рвался домой, к жене и детям. До Читы дошли сведения о том, что Амурская железная дорога почти полностью контролируется партизанами и станции на ней, от Куенги до Волочаевки, признали советскую власть. Японцы объявили о нейтралитете, но Восточное Забайкалье было в руках семеновского правительства. Однако Черных надеялся пробраться хотя бы до станции Магдагачи, а там уже и дом на горизонте. Правда железная дорога вся разорвана на куски теми же партизанами, но они же свои, наверняка найдутся железнодорожники, кто может помнить комиссара по безопасности из Бочкарёвки.

Сяосун наоборот – бежать не рвался. Хотя ему до Китая было вот уж истинно рукой подать: от Читы до Маньчжурии и обратно поезда худо-бедно ходили, а от Маньчжурии до Пекина, где жила семья, с его-то хваткой добраться – на раз-два. Но Сяосун накапливал информацию. Так Павлу и сказал:

– Краснощёков снова объявился в Верхнеудинске, ему информация о Семёнове очень даже пригодится. Большевики буферное государство задумали, чтобы не схлёстываться с японцами. Но армию формируют. Народно-революционную. А Краснощёков у них главный.

– Ладно, он – главный, а мы-то с тобой кто для него?

– Пока никто, однако нас он может помнить. Тебя – за ту самую мотодрезину, а меня за охрану и ликвидацию Пережогина. Семёнов сейчас ему главный враг, и сведения о нём, которые мы соберём, очень будут нужны. Бои будут тяжёлые.

– Ну, получит он эти сведения, а нам скажет: «Идите с миром, пока вас не приняли за шпионов и к стенке не поставили». Ежели, конечно, скажет. Со шпионами разговор короткий, что у белых, что у красных.

Сяосун покачал головой:

– Краснощёков показался мне человеком слова.

Павел усмехнулся:

– Слова-то они все говорить умеют. Особенно, когда обещают равноправие и свободу.

– Хочешь сказать, что говорят одно, а делают другое?

– Может, и не делают, только получается другое. И людям это не нравится.

– Что ж ты тогда за красных?

– Я не за них, я – за спокойствие. За свободу, за хорошую жизнь – без крови и злобы.

– До хорошей жизни, как до неба, её заслужить надо. Драться за неё и кровь проливать. Свою и чужую.

– Ну, ты прям самый большевик!

– А ты думаешь, случайно образовались китайские партизанские отряды? Даже хунхузы цепляют красные ленты и называют себя «большевиками». Рабочих-забастовщиков защищают. Всем хорошей жизни хочется, и все за неё крови не жалеют. Лучше, конечно, чужой. И я не исключение.

Поговорили и продолжали наблюдать за жизнью семёновцев, благо на них никто из штабных не обращал внимания. Павел бездельничал в охране атамана, а Сяосун взялся обучать Григория Михайловича приёмам у-шу. Но это – для виду, а на самом деле связались с советскими подпольщиками в Чите и через них переправляли добытые сведения командованию красных.

Тем временем Народно-революционная армия громила корпуса Семёнова, постепенно приближаясь. В апреле-мае 1920-го красные провели две операции, и одна их колонна, перевалив Яблоновый хребет, дошла с севера до окраины Читы, но вмешались японцы, и красным пришлось отойти. Однако летом ситуация изменилась. 17 июля на станции Гонгота было подписано соглашение между ДВР и японскими оккупационными войсками, и 25 июля началась эвакуация японцев, продлившаяся до 15 октября. В восточной части Забайкалья был образован Амурский фронт, который держали партизаны, решившие влиться в Народно-революционную армию. В начале октября всем уже было ясно, что Семёнову Читу не удержать, помощи ждать неоткуда, и стало заметно нервное состояние атамана. Занятия у-шу он прекратил, а 15 октября вызвал Сяосуна и напрямую сказал:

– Японцы нас бросили. Я улетаю на аэроплане. Одно место свободно. Ты можешь пригодиться. Так что полетишь со мной.

Такого поворота Сяосун никак не ожидал. Конечно, соблазнительно одним махом оказаться за границей – пусть даже на базе в Трёхречье, а Семёнов, конечно, полетит туда, – сбежать и наконец-то повидаться с Фэнсянь и детьми, по которым, если честно сказать, он сильно соскучился. Однако, с одной стороны, можно тут же получить пулю, а с другой – это не совпадало с его замыслами подняться в России повыше, чтобы потом занять своё место в будущем народном Китае. В том, что Китай скоро будет народным, он нисколько не сомневался. Об этом ему много лет назад поведал настоятель Шаолиньского монастыря; он же открыл глаза юного послушника на его собственный будущий путь.

«Ты поднимешься высоко, если преодолеешь все трудности и не изменишь себе, – сказал настоятель. – Иначе – погибнешь. Смертельных случаев будет много, хотя выбор найдётся всегда». Вот и появился один из этих случаев. Погибнуть от руки атамана – легче лёгкого, отказаться и остаться живым – задача посложнее, однако попробовать стоило.

– Когда будешь искать своё счастье, не забирай его у других, – сказал Сяосун. – Так говорил Великий Учитель.

Атаман сдвинул кустистые брови:

– Ты хочешь остаться?

– Я дал слово женщине, а я всегда выполняю свои обещания. Вы же казак и знаете цену слову.

Атаман недовольно крякнул и широкими шагами заходил по комнате, что-то бормоча себе под нос. Сяосун поворачивал голову вслед за ним, стараясь не упустить малейшего изменения его настроения. Он отлично понимал, что сейчас происходит в душе этого сильного, умного и в то же время неизмеримо жестокого человека. От него недавно ушёл, вернее сбежал, самый, казалось, надёжный сподвижник, командующий конно-азиатской дивизией генерал-лейтенант барон фон Унгерн-Штернберг, такой же умный и такой же, если не более, жестокий человек. Он вздумал возродить Великую Монголию Чингисхана. Сяосун, конечно, не шёл ни в какое сравнение с генералом, но желание его, в понимании Семёнова, было сродни поступку барона. Лишь одна деталь могла сработать в его пользу – это обращение к чести казака, которой Семёнов по-своему дорожил.

Наконец Григорий Михайлович остановился и в упор взглянул на Сяосуна.

– Ладно, – сказал он. – Надо было тебя пристрелить ещё тогда, после переговоров, а теперь чего уж… – помолчал и добавил: – Но о моём отлёте – никому ни слова. Понял?!

– Разумеется, – кивнул Сяосун.

Атаман испытующе посмотрел на него, видимо, обдумывая, к чему относится его «разумеется»: то ли к вопросу «понял?», то ли к «никому ни слова». В его тёмно-карих, почти чёрных глазах вдруг появилось просительное выражение, словно зов помощи. Появилось и тут же исчезло, сменившись жёстким, угрожающим.

– Впрочем, – начал он, и рука потянулась к кобуре браунинга, висевшей на поясе. Однако закончить фразу ему не довелось: «вспарывающий кулак», то бишь чаочуй, Сяосуна выключил его сознание и отправил в угол кабинета. Сяосун осмотрел атамана – убивать не входило в его планы, – вынул из кобуры пистолет,