Елена Глинская. Власть и любовь. Книга 1 - Александр Михайлович Козлов

Глава 27

За деянья изуверства!

Шуйскому не будет места!

Елена Думе скажет слово,

И отнимут сан сурово!

Шуйский ей в ответ смеется:

«Тебе же лихом обернется!»

Князь вошел гордой и уверенной поступью, высоко подняв голову, словно не просто переступал порог княжеских палат, а восходил на трон. Его лицо выражало явное высокомерие — маску, которую он носил так долго, что она стала его второй натурой. В глазах читалась смесь дерзости и неприкрытого презрения ко всем, кто находился сейчас в этом зале.

Елена Глинская почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Она слишком хорошо знала этого человека и понимала, что он так просто не сдастся. Однако сейчас настало время показать, кто здесь истинный правитель.

Михаил Львович слегка наклонился к племяннице; он не произнес ни слова, но его взгляд был красноречивее всяких слов: «Помни, он опаснее, нежели кажется».

Василий Шуйский подошел к ним с высокомерным видом и с явной неохотой поклонился. Затем он выпрямился и с гордым достоинством взглянул на великую княгиню, демонстративно не замечая Глинского. Уголки его губ скривились в презрительной усмешке, а в глазах читался нетерпеливый вопрос.

Елена вся напряглась, чувствуя, как внутри нее все закипает от бешенства.

— Ты, князь, — начала она властно, — хорошо ведаешь, по какому поводу я призвала тебя сюда. Посему, минуя лишние словеса, приступим прямо к делу. Какой пример сыну моему, государю своему, ты подаешь, князь? Как смеешь ты, дерзкий, над челядью своей измываться, будто над бессловесной скотиной? Сие ни в какие ворота не лезет, совершенно недопустимо! А посему меры крайние и безотлагательные принять надлежит, дабы пресечь сии беззакония на корню и тебя, Василий Васильевич, ко времени вразумить, дабы другим неповадно было сим путем ходить!

— Позволь, великая княгиня, заметить, что в подворье каждого боярина, что у трона твоего пригревается, ты отыщешь те же отношения к крепостным, что и в дальних поместьях твоих, — спокойно ответил Шуйский, по-прежнему игнорируя Михаила Глинского. — Не все ли равно, где беззаконие творится — у ворот кремлевских али в глуши лесной? Всяк боярин, что медом при троне мажется, в вотчине своей — лютый зверь.

— Зря ты, Василий Васильевич, на моих советников клевещешь, — нахмурилась великая княгиня. — Не все бояре мои душегубы и кровопийцы. Есть и верные слуги государевы, кои от чистого сердца радеют о благе державы нашей.

— Охотно верю, — усмехнулся Шуйский, — да токмо и среди тех, кто у трона твоего верно служит, не без греха живут. Один земли черные в частные руки переводит, другие казну государеву обирают, — при этих словах он бросил быстрый, но выразительный взгляд на Михаила Глинского и вновь обратил свой взор на правительницу, — третьи и подавно…

— Довольно! — прервала его великая княгиня, нетерпеливо взмахнув рукой. — Не разглагольствовать сюда я позвала тебя. Завтра в Золотой палате князь Михаил Иванович Горбатый предъявит свидетельства о злодеяниях твоих, да определят они, достойно ли такому, как ты, в опекунах быть да в Думе заседать!

— Добро, — низким голосом ответил Василий Васильевич, стараясь сдержать гнев, который уже начинал закипать в нем. — Тогда и я предстану пред Думой с уликами своими.

— Со своими уликами? — с усмешкой переспросила Елена, но страх лизнул ее сердце шершавым языком. Она знала, что князь не бросается словами на ветер, и если он пошел на рожон, то в закромах у него припрятан надежный козырь.

— «В сию пору в Москве я будто в клетке со зверями», — внушительным тоном процитировал Василий Шуйский и пристально посмотрел в глаза правительницы. — «Тревога душу рвет, и нет мне ни минуты спокойной, ни веселья светлого в окружении сем».

Елена Глинская побледнела: она узнала строки из своего письма, которое писала в Литву брату, князю Юрию Глинскому, находившемуся в Вильнюсе.

А Шуйский тем временем продолжал, наслаждаясь произведенным эффектом:

— «Сердце трепещет от страха лютого, и каждый час последним мне кажется».

— Князь! — окликнул его Михаил Львович, не понимая, о чем говорит боярин, но по виду регентши понял, что в словах его таится опасный намек.

— «Ибо грядут дни судные, когда все расплаты старые будут взысканы, и всяк должен будет встать на свое место под солнцем нашим».

Елена Глинская повелительным жестом приказала Шуйскому умолкнуть.

Тревога в тугой узел скрутила внутренности великой княгини, когда она представила, как это письмо используют против нее. Ранее казавшиеся наивными и безрассудными просьбы о помощи к брату теперь испугали ее. Она боялась не столько обвинений в измене, сколько того, как бояре исказят смысл письма, чтобы подорвать ее власть. «Призывала иностранного князя на русские земли» — вот что они напишут в своих отчетах. «Готовит престол для брата, а не для родного сына» — будут кричать на каждом углу.

В голове закружились страшные мысли: «Они не просто обвинят меня, а отыщут способ показать сие как измену всей Руси. Скажут, что я, дочь литовского князя, всегда была противницей православной державы, что заманиваю сюда чужестранцев».

Пальцы нервно теребили край рукава. Она с тревогой представляла, как один за другим бояре будут отворачиваться от нее, шептаться в углах и плести новые заговоры. Но самое страшное, что ее собственный сын, когда повзрослеет, мог поверить в эти ложные обвинения.

Елена Глинская вполоборота повернулась к дяде и тихо попросила:

— Оставь нас, Михаил Львович, наедине с Василием Васильевичем.

— Но…

— Немедля, — проговорила она так же тихо, но уже требовательно.

Михаил Глинский нехотя поднялся с кресла. Проходя мимо Шуйского, они скрестились враждебными взглядами, как клинками, и в этот раз Василий Васильевич с удовольствием задержал на нем свой насмешливый, полный величия и презрения взор.

Когда великая княгиня и думный боярин остались наедине, Шуйский продолжил негромко, но отчетливо выговаривая каждое слово:

— «Приезжай, Христом Богом заклинаю, и стань мне защитой в дни лютые, дабы могла я с сыном своим в тишине и благости жить, а не в трепете пред супостатами, что на погибель нас ведут!», — как же, скажи на милость, воспротивятся или возрадуются вельможи-бояре, когда в их руки попадет грамотка сия тайная, что писана рукой, властью наделенной?

Великая княгиня тяжело дышала и молча смотрела на него исподлобья.

— А коли грамотку сию по всей Москве-матушке, да по славному Пскову и по великому Новугороду размножить и разнести, как же честной народ на то посмотрит? Как мужики да бабы, купцы да ремесленники, монахи да стрельцы на грамотку сию отзовутся? У кого из них сердце возрадуется,