Тума - Захар Прилепин

лука в самое сердце пустил стрелу, и сразу насмерть. Бог весть откуда Матрёна знала, с каких краёв казнённый был, сколь у кого покрал и кто у него в Русии остался.

Всё у неё выходило как должное: и казни, и хвори, и рожденья.

Степан едва слушал.

«А вдруг ждёт? – подумал. – И осердилась?»

– Отец тебя кликал… – сказала Матрёна в спину выходящему Степану, но он как оглох.

…обходя любые голоса, окружным путём явился к её куреню.

Стал у плетня.

Смутно светили окошки.

Не прождал долго, как заскрипела дверь, и, продолжая кому-то отвечать – должно быть, братцу, оттого что голос звучал смешливо и назидательно, – вышла Грина.

Спустилась по лестнице и, не глядя по сторонам, прошла на баз.

Было слышно, как взрослым бабьим окриком Грина заругалась на вола.

На обратном пути, дойдя уж до крыльца, стала. Безошибочно оглянулась к Степану.

Подошла скорым шагом, угадав его.

Степан улыбался, она нет.

– Ты, никак, омрачился? – спросила шёпотом. – Уходи.

Немедля. Молю тебя, казак.

Минуту шёл безо всякой мысли – и вдруг тихо засмеялся.

То походило на скоморошество. Скоморохи, раз видал он, дразнились, схоже показывая попов да дьяков. Девка ж Грина изображала саму себя, выросшую в казачку.

Значит, и спрос с неё будет как с казачки.

…с вала ударила пушка.

Следом, захлёбываясь и сам себя перебивая, заголосил колокол.

Степан остановился, не стерев ещё смеха с раскрасневшихся щёк.

…всё сызнова. Идут.

XII

…молдаванин занёс корзину: кувшин вина, бараньи рёбра, виноград, яблоки.

Абид поднял пана Гжегожа. Велел выйти.

Пан упёрся, выспрашивая, сбирать ли ему наконец своё барахлишко. Не мог взять в толк, куда его гонят с пустыми руками.

…едва умолк в проходе его голос, втолкнули молодую девку.

Лицо открыто, в платке. Подшитая, стираная, длинная рубаха, без исподних юбок под ней. Голые ноги в чувяках.

Пристыла у двери, не шевелясь.

– Харшилап оламам, озюнь гель (Не могу встретить, дойди. – тат.), – позвал Степан.

Тихо ступая, подошла.

Разглядел: опрятная, неостаревшая. Не татарка с виду, но каких кровей – не распознал.

– Ачмысын? (Голодна? – тат.) – спросил. – Отур (Присядь. – тат.), – указал на брошенную ей шкуру.

Подумав, присела, поджав ноги под себя.

Приняла вино в кружке. Пригубила.

Закрыв глаза, сделала большой глоток.

…на сбитый из сена стол выставил угощенья.

Она щипала по ягодке виноград, поднося ко рту обеими руками, наподобие белки.

Отодрал ей баранье ребро.

Отирая о сено руки, всё глядел на её острые, под платьем, колени.

Она не поднимала глаз, но, было видно, не слишком стеснялась тем, что ест с чужим человеком.

Руки и рот у неё были чистыми. Тёмные волосы выбились из-под платка одной слипшейся прядью.

Та прядь и качнула его желание.

…оказалась на нём, задрав на живот рубаху.

Глядела мимо его глаз – в густые, вьющиеся волосы, в которых теперь всегда, сколько ни вычёсывай, путалась трава.

…в самом конце, когда заспешил, нагоняя сам себя, – зажмурилась.

Едва он стих, медленно выдохнула.

Недолго ещё побыла, словно не ведая, как теперь всё случившееся избыть.

Позволяя ей встать, он закрыл лицо рукой, отгородившись локтем.

Слыша в груди растёкшуюся горечь, лежал недвижимо. Ждал, чтоб горечь та поскорее отекла.

…убрав руку, увидел, как, выйдя на свет, в луче, она заново повязала плат.

Перетирая пальцы, вспоминал, как только что жадно касался её кожи. Теперь та кожа показалась ему шероховатой, словно присыпанной мукой.

Попросил:

– Покажи себя. Спину покажи.

Некоторое время она молчала, не оглядываясь.

– Покажи, – повторил.

– Пачь (Смотри. – пол.), – сказала она, стягивая с плеча и лопатки рубаху.

…увидел, что чиста.

Стояла в нерешительности, спиной к нему.

– Эй, – окликнул, и вдруг пропел: – Щеджи собе зайонц под медзом, под медзом… (Сидит себе заяц под межой, под межой… – пол.) Садись, ляшка, тут осталось ещё.

Послушалась.

Приняв от него ещё одно ребро, начала бережно обгладывать, часто облизываясь.

Сам он снеди не касался, и всё разглядывал гостью.

Лицо её порозовело, губы стали влажны.

– Щеджи собе зайонц под медзом, под медзом… – снова пропел он.

…не глядела на него, и никак не отвечала.

Глава четвёртая

I

Черкасск третий месяц сносил в осаде великую пагубу и муку.

Лютые морозы не сгоняли множества крымских людей, ногайцев и пришедших с ними темрюцких черкес.

Одни их отряды снимались на кочевья, другие являлись на смену.

Снега задонные они повытоптали, занавозили до рыжей черноты.

При подходе поганые отбили табун в пятьсот казачьих лошадей, пять тысяч овец, коровье стадо в четыреста голов.

В Черкасске стало скудать пищи.

На другом же берегу во всякий день резали и жрали казачью скотину. Клубами наползал мясной дух, изводя томлением утробу.

При двух жестоких приступах сгибли три сотни казаков.

Оставшихся брали измором.

Колодцы в Черкасске вычерпали. Лёд проточный сгрызли. Сами протоки – извели досуха. Снег, как мучицу, соскоблили со всех крыш и мостков. Повсюду стояли чашки да плошки: казаки молились о снегопаде, глядели в небо, как в мёртвый колодец, как в ледяную печь.

Посреди крытого тяжёлым белым пухом Дикого поля Черкасск лежал как грязный, стоптанный репей.

Ветер, в издёвку, гонял туда-сюда жёсткую, мелкую крупу, бившую по лицу, но едва оседавшую наземь.

Оцепенелый от усталости, Куприян, сипя, отпевал по несколько раз на дню.

Поначалу братья Разины с иными малолетками ещё рыли могилы – всегда в сумерках, молча, не тратя сил. Крестов не ставили: не было дерева – пожгли.

Скоро почва задубела так, что окоченелых пришлось складывать у кладбища в рядки.

Печи топили вяленой рыбой. Сколько себя помнили казаки, её всегда доставало с избытком. Теперь даже и рыба заканчивалась.

Во всякую зиму занимались ловлей в прорубях – нынче ж глядели с валов, как темрюцкие черкесы радуются улову.

В Черкасске били лошадей на мясо. Опивались горячей кровью. Всё больше казаков спешивались, всё реже слышался на улицах конский топот.

Раз покричали с валов: ставим на мен за двух коней жившего в рабах ногайца. В иные ж годы казаки брали за крымского татарина или ногая по двадцать лошадей.

С того берега прокричали, что дадут за ногая лошадиную ногу.

Федька Будан вывел ногайца на вал, велел раздеться донага. Голому, скрюченному, путающемуся в штанах, разительным ударом вдруг срубили голову. Тело скатили вниз.

Безголовый мертвец лежал, постыдно раскинув ноги. Мшисто рыжели едва припорошенные волосы в паху.

Спустя день на валу порубали ещё троих пленных с последних морских поисков: татарчонка двенадцати лет, старика-черкеса и молодую ясырку. Головы выставили на колах. У каждой головы скоро