Ольвия - Валентин Лукич Чемерис

Шелестит ковыль под копытами коня, а Ольвии чудится: не уйдешь, не уйдешь, не уйдешь-ш-ш… И думает женщина: как я убегу от тебя, разгневанная Скифия? Ведь ты будешь вечно смотреть на меня глазами этого младенца, такими же черными, как у отца, будешь смеяться ее смехом, радоваться ее радостью, горевать ее горем. И безбрежные скифские степи с душистым разнотравьем, горькой полынью, дикой волей и диким произволом будут клокотать в глазах моей дочери. Так разве убежишь от тебя, добрая и злая мать-Скифия?

Разве забудешь тебя, когда в ушах больно звучит и, наверное, еще долго будет звучать крик Тапура:

— О Папай!!! Разве ты не посылал мне сына, чтобы он родился человеком?!. Доколе же ему быть деревом?.. Скажи мне, Папай: ты посылал его мне во сне?!! Я видел сына во сне. Где он сейчас? Кто меня обманул?.. Ольвия?

Любил он Ольвию до безумия, может, потому и гнев его был безумным? Все у него было без меры: и радость, и ярость. Не знал он золотой середины. Вот беда, так беда.

Не помня себя, прыгнул к Ольвии, словно зверь. В его черных пылающих глазах бурлили слепая ярость и обида.

— Ты обманула меня, гречанка!.. — кричал он ей в лицо. — Ты ненавидишь меня, раз посмела родить дочь. Ты захотела посмеяться, обмануть меня. Громовое дерево обещало мне сына. Оно показывало его мне во сне. Я уже видел своего сына. Где он? Где, гречанка? Папай послал его рождаться человеком. А ты не захотела его родить. Ты выбрала дочь. Где мой сын, гречанка? Значит, пусть смеются над Тапуром, что три женщины так и не родили ему сына?! Прочь с глаз моих! Ты мне больше не жена!

И с треском преломил перед ней стрелу.

Ольвия ждала худшего, но он не тронул ее.

Слышала, как он грохотал, как метался по шатру, словно вихрь, сгоняя гнев на домочадцах, кричал, кому-то угрожал, кого-то проклинал… А ей было все равно, будто не ее он запугивал самыми страшными карами. После родов нашла апатия, безволие…

Ей тогда было совершенно все равно — люто ли он ее ненавидит или люто любит, будет ли беречь ее или уничтожит, как своего заклятого врага. Боги тому свидетели, она желала сына. О, как она хотела сына! Но теперь… Не все ли равно теперь?.. Пусть беснуется! Ольвия словно оглохла. Жизнь уже проиграна. А что с ней будет завтра, послезавтра, ее уже не интересовало.

Но едва бабка-повитуха внесла отчаянно кричащего младенца, Ольвия встрепенулась и бросилась к этой крохе.

Апатии, безразличия как не бывало. С этим звонким детским криком будто какая-то целительная сила влилась в ее измученное тело. А вместе с ней появилась злость, даже ярость. Пусть беснуется Тапур, пусть!.. Назло ему вырастит дочь… Дрожащими руками она прижимала к груди крохотное визжащее тельце, а когда почувствовала, как малышка зачавкала, жадно схватила сосок и потянула из груди молоко, то забыла в тот миг обо всем на свете.

В полночь, когда лагерь уснул и даже Тапур где-то утих, в шатер Ольвии неслышно вошла Милена, держа перед собой вытянутую руку с узелком.

Ольвия не спала.

— Взгляни, какая у меня красивая дочка, — шепнула она рабыне. — Черный чубчик и черные глазки у нее от Тапура, а личико — мое… Вот, взгляни… — опомнившись, она прикусила язык, взглянув на красные глазницы рабыни.

— Ольвия… — Рабыня впервые отважилась назвать свою госпожу по имени. — Вот тебе еда в дорогу, — протянула она узелок. — Немного сыра и вяленого мяса… Послушай меня, старую и слепую, я немного знаю этих скифов. Спасайся, беги… Я договорилась. Тебе приготовили коня. Собирайся, ради всех богов, собирайся, госпожа, ибо утром будет поздно… Ты не знаешь скифов, а я их изучила за годы неволи. Поверь, утром будет поздно. Ты для меня — что солнце для слепых глаз. Если что с тобой случится, я не перенесу. Беги, госпожа, беги!..

— Куда? — спокойно спросила Ольвия.

— В Грецию… Домой. Куда хочешь, лишь бы подальше от Скифии, — шептала Милена, и вся дрожала, словно ее бил озноб. — Вождь грозится продать тебя савроматам в рабство. А Тапур слов на ветер не бросает, ты его просто еще не знаешь.

— Пусть грозится…

— О, ты даже не представляешь, что такое рабство! — Милена указала на пустые глазницы на своем лице.

И снова совала ей узелок.

— Вот тебе еда в дорогу… Беги…

— Оставь, — Ольвия слабо отмахнулась рукой.

— Тапур страшен в гневе! — вскрикнула рабыня. — Он тогда слепнет и глохнет. Спасай если не себя, то дочь. Иначе будешь по ней горевать, как я по своей Ликте…

— Дочь?.. — Ольвия встрепенулась и начала поспешно собираться. — О нет, дочь я не отдам на растерзание!

— Быстрее, быстрее, — торопила рабыня. — Пока в степи ночь, Тапур не велит тебя хватать.

— Милена, — Ольвия обняла рабыню за плечи. — Я не забуду тебя. Может, еще увидимся, а может, и нет… Прощай… Дочь я Ликтой назову. Как ты когда-то свою назвала… Ликта… Она всегда будет мне напоминать о тебе, моя верная Милена.

…А светлая звезда все плывет и плывет во тьме ночи, ни на миг не спуская с Ольвии своего заботливого, ласкового взгляда.

«Милена, милая моя Милена, — шепчет Ольвия. — Я никогда не забуду твоей доброты и верности».

Не знает усталости конь, летит над ней яркая звезда, и Ольвия верит: все будет хорошо. Иногда она вспоминает Тапура и (о, дивное диво!) не чувствует к нему гнева, разве что женская обида клокочет в ее сердце. А зла в душе не держит. Разошлись их пути, бежит она от него, словно от зверя какого, а вот поди ж ты, не проклинает.

Прощай, Тапур, прощай, Скифия!

Дочь будет вечно, всю жизнь напоминать о вас, да разве что еще во снах ты явишься ко мне, Скифия, с немым укором, что я не подарила твоему вождю желанного сына…

Глава четвертая

Первое испытание

Как выдержала она первую ночь, Ольвия толком не помнит.

Показалось, что не ночь прошла, а одно мгновение.

Остановилась лишь утром, когда розовая Эос — богиня утренней зари — уже позолотила небо.

Конь мелко дрожал, ноги его подкашивались, от него шел пар.

«Бедное