Ольвия - Валентин Лукич Чемерис

теплый и ласковый ветер обвевает мое лицо, когда из шатра выхожу, столько благоуханий из степи несет. А как ржут жеребята за кочевьем, весне радуются! Мир после зимы ожил, в добрый час ты собралась рожать, госпожа моя.

До шатра донесся удаляющийся топот копыт.

— Это вождь снова в степь помчался, — шепнула Милена. — От радости он себе места не находит. Сына ждет. А ты не бойся, госпожа. Скифы говорят, что к роженице сходятся все боги. Сам бог богов, добрый и мудрый Папай, следит, чтобы женщина благополучно родила отважного сына или красавицу-дочь.

— А я боюсь, Милена. Словно беду свою чую…

— А ты позови, госпожа, еще и греческих богов. А прежде всех — добрую Илифию [22], — советует рабыня. — Я уже и забыла, как молиться греческим богам. А ведь когда-то и я рожала… Ой… вспомню — не верится… Помню, появилась на свет моя доченька и кричит… А я — плачу. А дочка кричит… Ой-ой, какая это радость была. Ликтой я назвала свою дочь. Ликтой… Что с тобой, госпожа?

— Нет, нет!! — вдруг крикнула Ольвия. — Не может быть… Просто так… показалось…

И внезапно острая боль полоснула Ольвию.

Крикнула она. Вошла бабка-повитуха, важная, суровая; от нее веяло силой и уверенностью. Молча принялась закатывать рукава. Ольвия с надеждой посматривала на ее грубые, почти мужские руки.

На ее крик сунулся было и Тапур, но повитуха молча двинулась к нему, предостерегающе выставив вперед руки. Вождь, виновато моргнув, покорно выскочил из шатра.

***

А дрофы все летят и летят.

То там, то здесь в долине они опускаются, разбиваются на семьи, и уже усатые самцы ведут своих самок в безопасные места.

Тапур оставил послушного коня за курганом, в башлык натыкал ковыля и с луком в руках подкрадывается по ковылю. Вот он чуть приподнимается, выбирает взглядом самую крупную птицу, натягивает тугую тетиву. Целится под левое крыло усатого самца.

Еще мгновение — звякнет стрела и, словно молния, пронзит прекрасную птицу. Крикнет самец, будто вскрикнет, рванется вперед и упадет в молодую траву, ломая крылья, бьясь в предсмертных судорогах… А Тапур, как юноша, впервые в жизни подстреливший добычу, подбежит к нему, схватит его, красивого, окровавленного, поднимет за крыло и закричит:

— Го-го-го!!! Добрую дрофу подстрелил!

Давно уже так не охотился Тапур, вот и отведет душу.

Но то ли травинка перед ним качнулась, то ли из куста слишком высунулось древко стрелы с бронзовым наконечником, только птица, почуяв тревогу, внезапно круто повернула голову к Тапуру, шагнула и заслонила собой самку от беды.

И крикнула что-то отрывисто-тревожное, и крылья свои рывком расправила.

— Ладно, — сказал Тапур, рассмеялся и поднялся из ковыля. — Милую тебя, усач. Лети. Я сегодня добрый. У меня сегодня родится сын.

Глава третья

А утром будет уже поздно

В ту ночь все и кончилось.

В ту ночь оборвалась ее жизнь в Скифии, и уже не госпожой, не женой всесильного вождя, а беглянкой мчалась она по степям, и конь летел во тьме ночи, как стрела. А всаднице и этот полет казался медленным… Быстрее, быстрее, только бы успеть выскользнуть из владений Тапура, пока не умерла спасительная ночь и не вскочила в седла погоня, пока конь ее не выбился из сил, пока злой Тапур не дал волю своему гневу…

Страшно ей — и Тапура, и скифов, и черной ночи… И за судьбу свою будущую страшно, и за дочь свою страшно…

Сперва хотела было податься в земли скифов-земледельцев. Те и накормят, и приют дадут при случае. Да и путь знаком: по караванной дороге все на юг и на юг, а добравшись до моря, не заблудится. Попадется ли в пути купеческий караван — не оставит в беде одинокую всадницу с ребенком на руках.

Подумала так и круто с юга повернула на запад, пустив коня в сторону Борисфена. Ведь Тапур недолго будет гадать, куда сбежала Ольвия и на каких дорогах ее ловить. Конечно же, на южной караванной дороге. Другого пути домой она не знала.

Поэтому Ольвия круто повернула на запад и скрылась за горизонтом, не оставив и следа. Вряд ли догадаются искать ее именно здесь. Этот путь труден, пустынен, разве отважится одинокая женщина на такое?

Ольвия отважилась… Лишь бы добраться до Борисфена, переправиться на правый берег, а там ей и каллипиды помогут, и алазоны. Да и до своих оттуда близко. Лишь бы добраться до Борисфена да повернуть на юг… Сколько там дней пути останется до родного города!

Так думалось в первую, самую тяжкую ночь в ее жизни. Даже когда скифы везли ее в свои степи, не было ей так тяжело, как теперь, когда она от них бежит. Эх, да что теперь!

Конь достался Ольвии хороший, надежной скифской породы. Низкорослый, неказистый на вид, но выносливый, как дикий зверь. Усталости не знает. Только ветер свистит в ушах всадницы да топот копыт замирает вдали. Верила, что спасется. Отныне Скифия и Тапур станут ее далеким прошлым…

Далеким, счастливым и горьким одновременно.

Верила, а сама думала: удастся ли вырваться из Скифии, удастся ли дочь свою — теплое крохотное тельце, из-за которого все и случилось, — спасти от гнева ее неистового отца? Но дочка о том не ведала. Мирно спала в мягком кожаном гнездышке на груди у матери, и это гнездышко качалось из стороны в сторону, навевая малышке еще более крепкий, еще более сладкий сон.

Не выпуская из рук поводьев, она локтями придерживала гнездышко на груди, чтобы не слишком качалось. Всю ночь над ней висела большая светлая звезда и летела следом за беглянкой на фоне черного-черного неба. Ольвия верила, что это ее звезда-хранительница. Пока она горит над ее головой, отражаясь в зрачках дочери, до тех пор Ольвию будет обходить беда. Свети, звезда, ярче, не заходи за тучу, не оставляй меня наедине с черной степью и волчьим воем, что отзывается где-то за оврагом.

Ночь, глухая, черная, летела вместе с беглянкой и своим жутким голосом — волчьим воем — что-то кричала ей, угрожая или предостерегая… Неси, конь, не останавливайся, покуда хватит у тебя сил.

***

Скифия…

Ты дала мне краткое счастье и дочь. Спасибо за те солнечные дни и золотые лунные ночи и за то величайшее сокровище, что везу от тебя, мать-Скифия! Но, видно, зря гоню коня. От тебя и на крыльях не улетишь,