Новые миры взамен старых - Ирина Владимировна Скарятина

старела и уже не хотела уезжать из России, но сильно желала, чтоб он вернулся. Как он мог это сделать? Как доказать большевикам, что с ним всё в порядке в смысле приносимой пользы? Не знал ли я случайно? Нет, я не знал. Тут он признался, что страдал характерным русским недугом – тоской, при которой весь мир выглядит иссиня-чёрным и ничего нельзя сделать, чтоб изменить его цвет. "Ведь Россия для русских при любых условиях лучше, чем это проклятое изгнание", – сказал он. Я хранил его секрет в течение всей встречи, так как был уверен, что он не хотел бы, чтоб его друг Тиллсон узнал о его мыслях. Русским, жившим и работавшим в изгнании в Берлине, было далеко не полезно вслух заявлять, что они желали бы вернуться в свою страну. Кроме того, герр Тиллсон был одним из новых патриотов и носил на пальто, чтоб показать это, маленький нацистский значок. Но и Злотский, в смысле безопасности, поступал так же. Сейчас там все их носили.

Мы допили по второй чашке кофе и уже собирались заказать ещё, когда Флауэрс неожиданно перевёл разговор на политику. До этого момента мы старательно избегали запретной темы.

"По правде говоря, я не вижу никакой разницы между немецким фашизмом и русским коммунизмом, – поразил он нас своими словами. – Оба они являются диктатурами, оба поддерживают молодёжные движения, оба активно вооружаются, и оба отмечены огромными митингами тысяч людей, с энтузиазмом приветствующих программы Гитлера и Сталина. А что касается их целей, то для меня они все на одно лицо. Я не вижу никакой разницы".

Мы немного помолчали, а потом заговорили все разом. Полагаю, во вспышке Флауэрса не было ничего необычного, если вспомнить, что некоторые из наших лучших журналистов с многолетним опытом работы на европейской политической сцене часто высказывались в подобном духе, проводя сравнение меж двумя системами правления, мотивы которых разнились столь же сильно, как два полюса. В конце концов мы со Злотским уступили место Тиллсону и приготовились к длинной речи, в которой с истинно немецкой скрупулёзностью рассказывалось бы обо всём, от А до Я, о двух странах. Я и сам наполовину немец и знал, чего ожидать.

"Вы меня действительно поразили, Эдриан, позволив себе столь нелепое заявление, – начал, обращаясь только к Флауэрсу, герр Тиллсон. – Но я попытаюсь всё объяснить. Зимой 1932-го года Германия столкнулась с кризисом".

Итак, мы возвращались к указанному несчастливому году! Наш друг Генрих явно готовился защищать диссертацию: "Следовало ли позволить коммунизму, который с каждым часом завоёвывал всё больше сторонников, продолжать свою экспансию? Ведь в нашем Отечестве партий уже было слишком много, но единства не было, и коммунисты быстро становились вторыми по численности членов. Они бы вскоре стали и первыми, если бы им позволили беспрепятственно продолжать свою коварную пропаганду. Потому что социал-демократы со всей их великолепной организацией стали политическими банкротами, с ними уже было покончено, они боялись захватить власть, когда им выдался такой шанс, и этот шанс был упущен из-за робости руководства. И было нетрудно понять, что каждый социал-демократ являлся потенциальным коммунистом.

Или коммунизм следовало подавить прямо тогда, пока ещё было время? Мне очевидно, что последнее являлось правильным решением. Крупный и малый бизнес, финансисты и прочие состоятельные люди – все наши лучшие представители нации – точно ничего бы не выиграли, но многое бы потеряли от надвигавшегося, теперь уже без сомнения, триумфа большевизма. Мы обязаны были сокрушить его, и чем скорее, тем лучше".

Герр Тиллсон сжал кулаки, и на лбу его вздулась крупная вена, будто он сам собирался что-то сокрушить. Оглядев сидевших за столом и на мгновение остановив взгляд на каждом из нас, он сделал паузу, безусловно, ожидая нашего одобрения, прежде чем продолжить. Поскольку никто из нас даже не кивнул, он решил больше не ждать.

"Итак, Эдриан, как вы однажды сказали мне, когда впервые приехали в Германию, точно те же самые представители среднего и высшего класса, которые отвергали Гитлера и его движение, считая их ничем иным, как замаскированным коммунизмом, заслуживавшим не меньшего отвращения, сразу же кинулись под знамёна нашего славного Фюрера, как только он пришёл к власти в результате ноябрьских выборов".

"То были последние всенародные выборы в Германии", – заметил Флауэрс. Но Тиллсон, не обратив на то, что его перебили, никакого внимания, повёл свою речь дальше.

"И хотя наш национал-социализм шёл на убыль, теряя голоса избирателей с какой-то ненормальной скоростью, и многим добропорядочным немцам казалось, что один из врагов статус-кво определённо больше не представляет угрозы, другая угроза – коммунизм – поднимала голову, набирая обороты под несмолкаемый гул миллионов ретивых последователей".

"Я устал, Генрих, ждать, когда процветание Германии обретёт своё довоенное великолепие и покажет им хоть какие-то из преимуществ", – снова перебил Тиллсона Флауэрс.

"Возможно. Но те лидеры в политике, финансах и бизнесе должны были нанести удар внезапно, сделать свой выбор. Для нас же, – гордо сказал Тиллсон, – выбор был, как вы говорите в Америке, либо Гитлер, либо он же".

Мне было намного интереснее наблюдать за реакцией на сказанное Злотского, учитывая то, чем он поделился со мной в смысле своих задумок, чем за тем, что нам вещал герр Тиллсон, однако Злотский пока казался проявлявшим лишь лёгкое любопытство. Мы оба с радостью предоставили Эдриану и Генриху возможность высказаться.

"И через два месяца, – сказал Флауэрс с лёгким сарказмом, – ваш маленький австриец, тыкавший Версальским мирным договором в лицо союзников, проповедовавший лозунг 'Бей евреев' и выступавший за распространение пангерманизма по всему миру, тот, которого большинство из вас, ответственных граждан, раньше открыто высмеивало, пришёл к власти на гребне очевидного поражения".

"Произошёл ещё один феномен, – сказал Злотский, – в двадцатом веке, который и так был потрясён теми более ранними событиями в моей стране, что предвещали вероятное крушение всего мирового экономического порядка".

Тиллсон нахмурился: то ли из-за ремарки Злотского, то ли, возможно, из-за того, что Флауэрс довольно грубо прервал нить его рассуждений, не дав её толком закончить. Но Флауэрса, начавшего весь этот разговор, было, когда он высказывал свои собственные суждения, не остановить.

"То, что вы назначили Гитлера верховным правителем, Генрих, послужило ли в итоге позитивным предзнаменованием для мира в Европе? Этого не произошло. Ваш нацизм, как и все иные политические движения, был полон обещаний снова сделать Германию самой процветающей нацией на свете. У вас было только два пути осуществления этого: либо естественное увеличение делового оборота внутри страны за счёт постепенного преодоления мировой депрессии, либо же, в случае неудачи, подготовка к