Новые миры взамен старых - Ирина Владимировна Скарятина

Именно там моя семья сидела летом и пила послеобеденный кофе, в то время как я ("маленькая обезьянка с вечным двигателем", как называл меня Генерал) пыталась влезть на скользкий гранитный пьедестал, так как моей самой смелой мечтой было, вскарабкавшись по хвосту коня, забраться тому на спину и затем проползти по ней вперёд, откуда, как я знала, было бы можно заглянуть в лицо князю. Но, увы, мне это никак не удавалось, и после многочисленных и отчаянных попыток я в итоге снова сдавалась, возвращаясь на землю избитой, измученной, в порванном и перепачканном платье, с царапинами и синяками по всему лицу, рукам и ногам – однако с твёрдой решимостью всенепременно сделать это "завтра". После пары недель тщательных размышлений и планирования, одной лунной ночью, когда все крепко спали, я выбралась из постели, на цыпочках прокралась мимо своей похрапывавшей старой Наны, спустилась по лестнице, прошла через большую бальную залу, Белую гостиную и галерею оранжереи, пересекла Башню и бесшумно ступила на террасу. Там было мертвенно тихо, и только вдалеке я слышала трещотку сторожа и его низкий протяжный крик "Слушай", который он обычно издавал, обращаясь к трём своим коллегам в других концах замка. "Слушай" доносилось в ответ от каждого из них, что заставляло спящих чувствовать себя более чем комфортно, поскольку те знали, что всё хорошо, они в безопасности и замок находится под надёжной охраной …

Я никогда раньше не выходила наружу в столь таинственный час, а потому мне, стоявшей там босиком и дрожавшей в своей длинной ночной рубашке, казалось, что весь мир, как в сказке, волшебным образом полностью изменился. В ярком белом свете полной луны я могла видеть далеко-далеко: чёрные очертания лесов на горизонте, широкие луга, сверкавшую реку Сож, верхушки росших на её склоне деревьев, беседку, цветочные клумбы и покрытые плёнкой газоны; а на переднем плане, где я могла до неё дотронуться, стояла сама статуя, наполовину чёрная в тени и наполовину серебристая в лунном свечении. Лучи целиком освещали лицо Понятовского, делая его странно живым, и играли в ноздрях скакуна, будто тот выдыхал белое пламя. Клумбы с гелиотропами, резедой и другими сладко пахшими цветами источали устойчивые волны сильного, пьянившего аромата, сновали туда-сюда чёрные летучие мыши, ухали совы, воздух наполняли ритмичные звуки нескончаемой песни сверчков.

И над этим моим фантастическим новым миром, миром необыкновенной, чу́дной красоты и звуков, плыла полная луна середины лета. Глядя на всё это восторженно, заворожённо, затаив дыхание, дрожа всем телом, с ледяными руками и ногами, с колотящимся от волнения сердцем, я вспоминала все истории о луне, которые когда-то слышала или читала.

"И вот я здесь, живу в настоящей лунной сказке, совсем одна", – воскликнула я, слегка пританцовывая от радости. И вдруг остановилась, так как мне почудилось, что я слышу голос Наны.

"Дитя, никогда не смотри долго на полную луну, – повторяла она снова и снова тем таинственным тихим голосом, который использовала, когда хотела произвести на меня впечатление, и которому всегда удавалось меня напугать. – Это опасно, дитя, очень опасно. Потому что есть такая вещь, как лунная болезнь, а после неё, что ещё хуже, наступает лунное безумие. Так что никогда, никогда не смотри на такое светило слишком долго. Обещай мне".

И, придя от этих слов в трепет, я пообещала.

А теперь, что же я делала? Нарушила своё обещание! Глазела и глазела на полную луну – не минуту и не две, а, как мне показалось, часами. Ох, что же теперь будет? Поразит ли меня болезнь? И если да, то как это случится? Ударит ли меня лунным лучом, подобным вспышке серебряной молнии? … А потом начнётся лунное безумие! На что оно будет похоже? Заставляет ли оно человека ходить во сне, смеяться, разговаривать или танцевать? Или балансировать на краю крыши, или летать на метле на шабаш ведьм? … Лунная болезнь, лунное безумие – какие страшные слова! Вскрикнув от ужаса, я развернулась и побежала. Обратно через Башню, оранжерею, Белую гостиную, бальную залу и вверх по лестнице в свою спальню, где – слава всем святым! – Нана мирно спала, пребывая в блаженном неведении о моей выходке. Я забралась в свою постель, дрожа и радуясь тому, что ставни затемняли комнату, не пропуская опасный лунный свет. И сейчас, годы спустя, глядя на Понятовского, я вспомнила о той ночи и о страхе быть поражённой луной, который свёл на нет мою последнюю отчаянную попытку взобраться на хвост коня!

Поляки всегда хотели вернуть своего Понятовского, год за годом настойчиво предлагая справедливый обмен – их любимую статую на статую прадеда, которая была установлена в его честь в центре Варшавы и которую они искренне ненавидели. Но род Паскевичей упорно не соглашался, и только революция вернула князя Юзефа домой, в польскую столицу, на почётное место, откуда он, возвышаясь с вытянутой рукой над площадью, казалось, вот-вот опять двинется завоёвывать и править. А прямо за ним, под колоннадой, находилась могила Неизвестного солдата, заваленная венками и цветами, с погребальными факелами по обеим её сторонам, которые горели неугасимым пламенем "вечных огней".

Для меня Варшава наполнена воспоминаниями о моих прадеде, бабушке и матери, поскольку там он правил и все они жили в большом дворце, известном как "Замок".

"Кто покорил вершины Тавра,

Пред кем смирилась Эривань,

Кому суворовского лавра

Венок сплела тройная брань".

Таковы были строки из официального стихотворения, написанного поэтом-лауреатом специально к пожалованию прадеда титулом светлейшего князя Варшавского с назначением его наместником Царства Польского77. Но были и другие стихи, сочинённые непочтительной правнучкой, которые гласили:

"Паскевич стоит,

А Варшава пылает.

Топорща усы,

Он повелевает:

'Пусть всё здесь сгорит'.

Но водят носами

Его адъютанты,

Истошно крича:

'Открывайте гидранты,

Гарь не веселит'".

Первое творение было высоко оценено нашими родителями и часто цитировалось ими особым глубоким вибрировавшим голосом с тремоло, но второе неизменно вызывало стоны неодобрения, суровые выговоры и даже наказания.

"Подумать только, что его потомки осмеливаются говорить о нём, великом человеке, славе семьи, таким позорным образом!" – горько восклицали они, придумывая всё новые и новые кары. Старшее поколение было полно обожания и почтения по отношению к славным деяниям и подвигам фельдмаршала, но постоянными разговорами о них провоцировало нас, молодёжь, настраивая против его заслуг. В результате мы, став грубыми и дерзкими, пренебрегали историческим значением нашего доблестного предка, сравнивая того, исключительно в невыгодном для него свете, с великим генералом Суворовым. Когда же князь Щербатов выпустил