Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

Владимире. Осмомыслу было вовсе не до него, но если б смог он сейчас подумать, отчего столь разительная перемена случилась с нелюбимой его женой, то догадался бы, что без Владимира тут не обошлось.

…Ещё в Червене княжич бросил в лицо матери упрёк:

– Ну что, мать, добилась свово? Княгиней возвращаешься на стол галицкий! Сгубили Настаску дружки твои, отца к земле приклонили! А я?! А мне как топерича?! Что, в бега снова?! Я-то что получу от вашей с Коснятином затеи?!

– Ты со мною вместях в Галич воротишься, – сказала Ольга.

– Да ворочусь. Куда мне деваться? – Владимир неожиданно зло скривился. – Вижу, довольна ты, рада! А я… мне каково?! – Он вспыхнул, заходил, забегал по покою, крикнул вдруг, падая и зарываясь лицом в подушку. – Все вы мя предали! Отец слово дал, вы и готовы к ему бежать! А он, лукавый, он вас всех перехитрил! И Коснятин – ворог! И ты, ты… Ненавижу тебя! Не мать ты мне!.. Из-за тя стола галицкого я лишён!

– Сын! Сын! Да как можешь ты баить такое! Да я для тя всё отдам! – воскликнула в ужасе Ольга.

Она попыталась обнять Владимира, но сын грубо отпихнул её, крикнув:

– Уйди! Ненавижу! Уйди! Все вы мне – вороги!

Ольга отшатнулась. Резкая боль стиснула ей сердце. Рыдая, она покинула сыновний покой. Сын, возлюбленный её Владимир, ради которого она столь много терпела, страдала, оттолкнул её! Это был удар более сильный, чем пощёчина, чем простая обида. Неужели этот крикливый юнец, изрыгающий хулу, капризный, чёрствый, чуть что, впадающий в гнев, говорящий такие обидные слова – её Владимир!

Ради чего же она тогда всё это делала, ради чего бежала в Польшу, ради чего теперь готова ехать в Галич и мириться с Ярославом?

Поняла Ольга; нет, не выиграла, но проиграла она сию битву. Будто оборвалось что-то внутри. Почти всю дорогу до Галича она проплакала у себя в возке. Отчаяние постепенно схлынуло, уступив место тупому равнодушию. Отчего-то теперь ей было всё равно, что и как будет дальше. Она чувствовала и знала, что теряла сына, что пути её с ним если не теперь, то вот-вот разойдутся. И что ждёт её впереди? Да ничего. Одна пустота, один мрак.

…Когда Осмомысл решил ей что-то сказать, она движением руки остановила его и тихо промолвила:

– Оставь меня теперь. Видишь, мне худо. Уходи.

Ярослав послушно удалился, осторожно затворив за собой дверь. Ольга упала ничком на постель и завыла от нового внезапного приступа боли и отчаяния.

Глава 46

Минула седьмица, вторая. Понемногу затянулись кровавые раны на плече и на груди у молодого сотника Петруни. Мать, старая Агафья, как могла выхаживала сына, носила ему от знахарки чудодейственные отвары, делала перевязки. Приходил в себя, поправлялся быстро добр молодец, уже и ходить мог, и покинул бы давно утлый покой под лестницей, да Агафья не дозволяла, запирала его и говорила, что и в городе, и в самом дворце княжеском неспокойно. Обо всех событиях Петруня знал. Настю было жаль, вспоминал он, как сказала она ему тогда на поварне: «Мне б самой княгинею стать!» Вот и стала! Да разве можно было так, лезть наверх? Она, стойно мотылёк красивый, обжегший крылья в огне свечи, сгорела в пламени ненависти и злобы! Страшной и нелепой казалась молодому сотнику её смерть.

Князь всё-таки сведал о нём. Однажды он явился к ложу раненого вместе с Агафьей, посидел на скамье у очага, сказал, чтоб Петруня поправлялся и что есть у него к нему одно весьма важное дело. Что за дело, покуда смолчал.

Молодость тем временем брала своё. Быстро пошёл Петруня на поправку. То ли отвары знахаркины помогли, то ли материны заботы, то ли жаркие молитвы Агафьины, но заживали раны на теле сотника, стойно на собаке.

Седьмица ещё минула, и единожды под вечер снова явился к Петруне князь. Сидел на скамье, неторопливо потягивал из чары услужливо поданный Агафьей медовый квасок, смотрел, как занимаются огнём поленья в маленькой печурке.

Разговор с Петруней начал так же неспешно, будто со тщанием взвешивал, прежде чем промолвить, каждое слово.

– Вижу, здоровье твоё налаживается. Ежели на коня, то взлезть сможешь ли?

– Хоть тотчас, светлый княже! – бодро воскликнул Петруня. – Токмо повели – стрелой помчу, куда укажешь! По правде говоря, надоело мне в каморе ентой отлёживаться. Не по душе валяться тут.

– Не беспокоят раны-то?

– Да нет. Не болят уже нисколь.

Ярослав одобрительно закивал головой.

– Вот что, Петруня, – приступил он наконец к серьёзной толковне. – Сам, верно, знаешь: много преданных мне людей пало под мечами слуг боярских в час смуты. Многие воины добрые полегли, хоромы защищая. Ныне следят за каждым шагом моим боярские людишки-соглядатаи. В общем, положиться мне сейчас особенно не на кого. Ты один тут остался. Потому… Порученье одно важное хочу тебе доверить. Если не страдаешь более от ран своих, то послужи мне верой и правдой. Помню, как Настя покойная тебя хвалила.

– Сей же часец скакать готов, куда велишь! – вскочил на ноги обрадованный Петруня.

– Дело это, друже, не только быстроты, но и смекалки от тебя потребует. Ты вот лучше не горячись, а сядь-ка давай и выслушай, что скажу. – Осмомысл придвинулся поближе к молодому сотнику. – Поедешь в Краков, к сестре моей двухродной, княгине Елене Ростиславне. Ей на словах расскажешь, что у нас тут, в Галиче, случилось, и передашь: мол, брат твой хочет добрых ратников в Польше нанять, чтоб бояр поприжать. И даст за службу триста гривен.

– Триста гривен! – ахнул Петруня.

– Да, именно столько. Так и молви. Княгиня поможет, подскажет, куда и к кому обратиться. Ну и сам тоже смекай, не сиди сложа руки. По корчмам краковским походи. Увидишь кого подходящего, расспроси осторожно, не желает ли он заработать. Сам знаешь: плачу я хорошо, не скуплюсь. Как наберёшь добрых ратников – ну, сотни две для начала, ко мне вестника пришлёшь. Без грамоты, под видом купца пусть едет. Тогда мы нанятых ляхов ночью в Галич впустим. Живо с их помощью с боярами разберёмся. Окупятся сторицей и твои раны, и… – Ярослав тяжело вздохнул. – И мои потери невосполнимые.

– Грамоты тебе никакой не дам, – добавил князь после недолгого молчания. – Передашь всё княгине Елене на словах. Возьми вот перстень серебряный, спрячь. Пускай его тебе в кафтан мать зашьёт. Перстень этот мой, по нему узнает княгиня Елена, что от меня ты послан. Ну, всё ли тебе понятно, отроче?

– Всё уразумел! – Петруня по-молодецки задорно тряхнул волосами,