Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Ворчал, чтобы впредь не смела пригублять воды из реки, а пила только с горсти, иначе опять лягушечьи яйца заглотнёт.

Отдубасил счастливую кулаками.

Напоследок приказал уцепиться за край лавки и долго тянул за ноги на разрыв «волосяного червя».

Вышел из занавески измождённый, руки свешены чуть не до земли.

Сурово спросил следующего.

Им оказался ребёнок-поносник. Мать со слезами объяснила: напал на дитё ревун-щекотун. Полуношница спать не даёт. Всю ночь дитятку тормошит. На животике топчется.

Злобным с виду горбуном велено было ей нести мальчика за занавеску и класть ниц.

Знахарь обмакнул указательный палец в конопляное масло, засунул в задок ребёнка.

– Пердячая косточка (копчик), вишь, совсем разогнулась, – пояснял он матери, будто напарьгой ворочая пальцем в ребёнке. – Разогнулась она, значит, отворила ворота, вот пища в утробе у него и не держится. Упал небось он у тебя и косточку эту извернул. Сейчас обратно её, внутрь загну. Да редькой натри на ночь. Да пряслицу в люльку положи. Вот тебе, мол, Полуношница, дело до утра. Не тронь ребёнка, а знай пряди.

– Что ни съест – всё вон. Уж не холера ли, думаю, – плакалась мать.

– Э-э, не то баешь. В холеру и муха не пролетит, и воробей не чирикнет. А нынче, смотри в окошко, – благорастворение небес!

И пока баба закутывала ребёнка, горбун научал:

– Холер-то пять. Три бабы и две девки. Одну недавно убили у нас в Долматово. Мужик на мельницу ехал, а его окликают. Из лесу выходит седая старуха, вся паутиной обмотана. Просит подвезти. А в благодарность обещает оказать услугу. Что за услугу? Все в твоей деревне помрут, говорит, а ты живой останешься.

Привёз мужик её домой, вином напоил. А только она захрапела, он ей голову и ссёк. Пузыри пошли с ядом, словно опара из квашни.

Он её за ноги в телегу да и доставил сюда к вам в Важский городок. В воеводстве осмотрели – и вправду, холера. Мужику два рубля дали.

– Какого лешего он к нам-то её привёз? Неужто нельзя было подальше где-то в лесу закопать?

– Начальству надо предъявить. Такой порядок.

– А творёного-то вина[102] я тебе, Пётр Авдеич, тоже принесла, – доверительно шепнула баба. – У Евстольи за божницей.

Тут у ребёнка в животике заурчало.

– Это Недобрик Усожил голос подаёт, – радостно пояснил горбун. – Не нравится ему моя поправка! Хочет выйти, да не может. Одолели мы его…

22

Настала очередь идти под руку горбуна другой бабе – с надсадой (грыжей). Легла болезная под его кулачный жим и пальцевые ввёрты.

– Перетяг у тебя, жёнка! – задышливо шепнул горбун, перебирая сквозь кожу требуху в чреве. – Человек, девка, он ведь весь на пупу основан. А пуп у тебя к спине прирос.

Чуть не насквозь пронизывал горбун пальцами бабью плоть. Через брюхо к стану добирался.

«Пуп из полона освобождал». Заодно выискивал глисту – основу жизни тела.

– Вот она! Ишь, увёртливая!

Советовал:

– Пойдёт глиста, девка, так ты её высуши и – обратно – съешь. Иначе сухотка одолеет.

23

…Маету головную объяснял горбун «вихорем».

– Надуло.

Спрашивал: молилась, так не зевала ли?

А коли зевала, так это «Нечистик залетел и в голове обжился»…

24

…Долго точил горбун маленький ножик на глазах у обмирающей от страха бабы. Заголил изработанную бугристую её ногу. Похвалил.

– Жилы у тебя – только ткни.

Вонзил ножик – баба и охнуть не успела – кровь обильно потекла в лохань.

Потом горбун золой посыпал рану. Замесил на крови. Обляпал.

Ну, кто там следующий?…

25

…Казалось, крючок Луны зацепился за обоконник – избу волокло по звёздной натруске, о звёзды поколачивая, прочь от Земли.

В иных мирах, каждый в своём сне, пребывали и жители избяные.

На топчане корчился горбун, постанывал: «Трава мачеха… одна сторона бела, листочки копытцами… У кого утробна немочь, корень парь да хлебай…»

Евстолье снилось: она сына схоронила и старается запомнить место, чтобы навещать. От ужаса баба проснулась, соскользнула с печи и пала на колени перед ненаглядным Силуянушкой.

Парнишка спал на полу в обнимку с козой.

Слава Богу, живой!

«Знать, это я болезнь его похоронила…»

– Куда? Стоять! – вдруг донеслось со скамьи, где спал Тимоха.

Евстолья замерла…

Но не к ней относилось.

В своём сне воевал парень.

Баба полезла обратно на печь.

…

Лети, лети, моя изба…

26

К ночи лунный серп загнули, а наутро разогнули…

Изба сорвалась с небесного крюка.

Грянула оземь.

Хрястнуло, громом раскатилось.

– Голь мудра – пьёт с утра!

Это Обух ломился в дверь.

Ворвался в покои хмельной.

Принудил горбуна одеться, собрать забавины, и привёз на берег Ваги, где всем приказом пировали служилые день и ночь, пока было вмочь.

Нижние чины (писарь, становой и земский староста) спали вповалку на песке у погасшего костра: весьма нежеланный день для них наступал, ненужное выкатывалось солнце из-за леса и с разгону взлетало ввысь.

Стоя по колено в реке, волостель стонал блаженно:

– Эх, в такой час и грешникам в аду не страдно.

– Казанская нынче. Вот оно и сияет, – скромно отозвался подошедший горбун.

– У Бога каждый день праздник! – заявил, как отрезал, волостель.

Сели на брёвна и решили ещё раз «чертей ослепить». Приговаривали: хлеб – живит, вино – крепит.

И ещё: коль не буян, так и не пьян.

– Авдеич! Удиви! – потребовал затем Обух.

Знамо было горбуну, что сии слова означают.

Начал с малого. С втирания монеты в локоть.

Фокус был прост.

Сначала на виду зрителя очарователь «втирал» копейку в предплечье. Потом будто случайно монета вываливалась из притира. Бралась в другую руку, которая как бы поддерживала голову утомлённого штукаря. Оттуда опускалась за ворот. Втирающая рука демонстрировалась в девственности.

Туповатый волостель восторгался чудом.

Распалённый невидалью, он столь же жадно «съел» и следующий фокус – с палочкой. Вот она, палочка, меж ладоней сжимается, выгибается от натуги. А вдруг ладони вкруговую оборачиваются – и палочка исчезает…

Волостель даже кольчугу рванул на груди – подался к горбуну всем корпусом, глаза искры мечут.

– Ножичком, ножичком его, Пётр Авдеич! – раззадоривал Обух.

По праву близкого товарищества он засучил рукав волостеля, а горбун по оголённой конечности сначала мазнул тряпицей, а потом полоснул ножом. Алая кровь брызнула из надреза.

Волостель побледнел и обмяк. Ждал ощущения боли от раны, а не дождался. Никакого пореза не чувствовал.

И так ему понравилось сие чудодейство, что он, скинув кольчугу и рубаху, велел полосовать себя вдоль и поперёк.

Всю грудь волостеля исчертил волшебным ножом вдохновенный горбун. Артист взыграл и в подопытном. Рухнул волостель на