Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

Торжество кардинала не было неограниченно: самая полная победа не достается без жертв. Но если честолюбец потерпел неудачу относительно замужества его племянницы, то остался победителем на всех других пунктах. Людовик ХIII не сомневался, что королева посягала на его царствование, может быть и его жизнь, чтобы кинуться в объятия Монсье. Анна Австрийская, спрошенная в полном совете об этом мнимом покушении, отвечала, что она мало бы выиграла от этой перемены для того, чтобы запятнать себя преступлением. Ответ этот, и способный возбудить подозрение на счет строгого опыта, нисколько не утолил Людовика. Он возненавидел. Анну, и известно, что отдаление этого государя не имело надежды на возврат. Голос крови также умолк в сердце короля, задушенный мрачной ревностью, которая изгнала все другие чувства: Гастон сделался чуждым брату, скрывавшему под коварной маской, если не ненависть, то, по крайней мере, холодность, смешанную с недоверием. Орнано и Вандомы, обвиняемые в участии в нескольких заговорах, продолжали искупать в оковах злое мщение кардинала. Вечное заточение их казалось невозможными, не знали также, что для сокращения его существовали и другие средства кроме свободы. Наконец – и это собыутие составляло существенную часть торжества Ришельё – госпожа Шеврёз удалилась с поприща, на котором сражалась с таким превосходством: король сослал ее по настоятельным просьбам ее опасного врага. Кардинал постарался выставить эту даму, как главнейшую виновницу всех заблуждений королевы – портрет, который действительно не лишен был сходства.

Когда двор возвращался в Париж, бедный аббат-дон-Робер, довольно смущенный, хотя и не очень грустный – ибо грусть не могла одолеть его, – почти незамеченный, следовал в свите кардинала. По целым дням он читал Рабле, а вечером пробирался в трактир где втихомолку требовал себе вкусный ужин, обливая его старым медоком. По временам, для разнообразия, он ухаживал за хорошенькими и сговорчивыми служанками.

Первый министр очень хорошо знал, что пока у толстяка останутся подобные средства утешения, то трудно его наказать, если бы даже и заключить в темницу: «нет такой запертой двери, – говаривал обыкновенно Боаробер, – в которую не прошли бы удовольствия и доброе расположение, пока в доме имеются полные бутылки». Между тем его эминенции хотелось наказать своего шута, хотя последний иногда и забавлял его и писал мадригалы в пользу кардинальских любовных похождений. Ришельё не считал аббата главным виновником неудачи, понесенной его племянницей, но полагал себя в праве упрекать его за слишком легкомысленное доверие к обещаниям Монсье, чем он усыпил хитрость своего патрона. Министр же редко оставлял безнаказанными проступки своих подчиненных. После долгих поисков, душевленных злобой, государственный человек остановился на проекте преобразования обычаев духовенства, с целью привести последнее в границы воздержности, особенно целомудрия. План этот был секретно сообщен нунцию Барберини, который одобрил его во всех пунктах именем папы, и в то время как, никто не ожидал ничего подобного; в одно прекрасное утро появился эдикт, предписывающий всему духовенству строгие правила. Придворные аббаты, из которых многие носили султан и шпагу, в то время как наемные попы служили для них обедни, подняли громкий крик при виде такого рокового удара, но ни для кого он не был столь чувствителен, как для Боаробера. Эдикт связывал его жестоко, ибо толстяк имел несчастье подчиняться четырем главным слабостям человечества: вину, обжорству, женщинам и игре.

Несмотря на всю свою мстительность, кардинал, надо отдать ему справедливость, издал строгий закон не собственно для удовлетворения личной мести; между множеством преступных стремлений Ришельё питал благородное желание оставить по себе хорошие учреждения. Эдикт для преобразования нравов духовенства, ускоренный, может быть злобой автора, давно уже был вызываем скандальной разнузданностью всех, кто принадлежал к церкви во Франции. Духовенство жило еще, за исключением некоторых лицемеров, под благосклонным покровительством эдикта Людовика Толстого, который позволял попам иметь наложниц для обеспечения, как говорил он, их воздержности, с условием, чтобы они не держали женщины в одно время с бенефицией. Эта духовная привилегия категорически впрочем объясненная на Санском соборе в 1269 году, не находилась в пренебрежении: блуд шел мирно своим путем, не возбуждая преследований Рима. Попы не только содержали любовниц, но старались содержать их роскошно, и без зазрения совести шли в церковь прямо из их объятий. Среди подобной разнузданности монахи не могли оставаться непорочны под управлением своих духовников: они обыкновенно делались их фаворитками. Все мемуары, изданные в царствование Генриха IV, упоминают о связи этого государя с монтмартской абатиссой – примером которой быстро воспользовались все молодые монахини. Разгул этот дошел до такой степени к концу осады Парижа, что податливое аббатство считалось в числе магазинов армии.

При Людовике XIII разнузданность духовенства ни мало не ускромнилась; скорее можно было бояться быстрого увеличения, прогрессивного ее хода. Ришельё попытался остановить се. Новый эдикт в особенности определял строгие наказания попам, потворствовавшим любовным интригам в церквах, что происходило ежедневно. Часовни были лучше освещены, исповедальницы не столь уединенны, проповеднические кафедры запирались на ключ. В тоже время с оконных стекол стерли некоторые безнравственные изображения, хотя их содержание и взято было из истории.

Отмстив своим наиболее могущественным и наиболее ловким врагам, Ришельё задумал поставить себя вне будущих попыток против своей безопасности, даже против своей жизни, как говорил он, основываясь на ложных документах, введенных им в Нантский процесс. Он исхлопотал у короля дозволение содержать для своей личной службы роту гвардейцев, – отличие, не предоставлявшееся еще никакому министру.

В том же году маршал Орнано, заключенный в Венсене и у которого к несчастью вместо преданной гвардии были недоброжелательные сторожа, умер вследствие задержания мочи. По крайней мере, так записано в летописи замка; но смерть этого честного офицера была слишком быстра, слишком непредвиденна, чтобы казаться естественной. К имени кардинала присоединилось новое преступление, и все почти питали уверенность, что он должен был отдать в нем отчет перед Богом.

Орнано был нежно привязан к Гастону. Он терял в нем добродетельного советника, отоварившего его от интриг, в которые Гастон давал себя вовлекать в продолжение полжизни. Ветреный, беззаботный, без злых наклонностей, но также и без одобрительных качеств, Моньсе пролил несколько слез в память нежного руководителя своего детства; может быть он припомнил, хотя уже поздно, что если бы накануне своей женитьбы он показал себя настоящим принцем в продолжение часа перед королем, который был довольно слаб, чтобы терпеть иго своего министра, он конечно напугал бы кардинала тем легче, что последний вступил на более преступный путь. Тогда – и без сомнения эта мысль пришла в голову Гастону – свобода Орнани и принцев Вандомов могла быть исходатайствована; тогда