Одинокая ласточка - Чжан Лин

обостряет субъективное чувство усталости. Насколько мне известно, у коммунистических отрядов в Яньане есть традиция походных песен; в том, что касается ведения психологической войны, коммунисты сейчас на шаг впереди всех армий мира, и мы вполне можем кое-что у них заимствовать. Предлагаю в тех случаях, когда это не угрожает безопасности, отвлекать солдат от усталости пением или рассказыванием историй.

На второй день, когда стемнело, сампаны причалили к берегу.

Отряд высадился в двухстах-трехстах метрах от цели. Сгущавшиеся с самого утра облака наконец рассеялись, на небе появились редкие звезды и бледный серп луны. Шелестел ласкаемый ветром тростник, вовсю стрекотали насекомые. Лягушки на отмели в последний раз забили перед сном в свои барабаны. Ночное небо и голоса осени стали дружными заговорщиками, один заговорщик освещал бойцам дорогу, а второй тем временем маскировал звук их шагов.

Иэн рассмотрел склад в бинокль, это была временная постройка, одноэтажная, вытянутая, практически без окон, с острым битым стеклом на гребне внешней стены. Прожектора на караульной вышке у главного входа освещали метров пятьдесят вокруг. На этой вышке, откуда открывался почти полный обзор местности, стояли спиной к спине двое часовых с автоматами. На складе хранились десятки тонн японского снаряжения (главным образом зимняя одежда и резиновые сапоги), которое в ближайшее время собирались отправить в транзитный пункт и после развезти по казармам вдоль железной дороги. Японцы ждали колонну большегрузов из Ханчжоу, а пять фур, припаркованных снаружи, вероятно, прибыли раньше остальных. Источником разведданных был повар, который готовил для солдат, стороживших склад. Он сообщил, что сзади есть черный ход и еще один пост с двумя солдатами, но пост наземный, без вышки. Внутри склад охраняло мелкое подразделение с дюжиной пулеметов и двумя-тремя десятками автоматов.

Учитывая хорошую освещенность и разницу в вооружении, штурм был бы глупостью, самоубийством. Перед операцией штаб составил на основе разведданных план действий: снайпер Лю Чжаоху притаится в темноте, за пределами света прожекторов, и снимет часовых на вышке; пользуясь суматохой, Сопливчик быстро подберется к внешней стене и перекинет через нее пластичную взрывчатку – на сей раз ее спрятали в выпотрошенной заячьей тушке. Таймер взрывчатки даст Сопливчику и всему отряду достаточно времени, чтобы удалиться на безопасное расстояние. Заячий живот аккуратно зашили, вымарали в грязи, и получилось гадкое, но безобидное на вид чучело. Вряд ли японцы заметят его, когда поднимется переполох, а если и заметят, наверняка просто отшвырнут в сторону. Бросить взрывчатку доверили Сопливчику, потому что он был самым легким и прыгучим в отряде. Когда Сопливчик и его боевые товарищи окажутся вне освещенной зоны, три сампана будут уже наготове. Лодочники знают каждый камень этой реки, каждый ее изгиб, они будут держаться кромки берега, и проворные, как стрелы, сампаны ускользнут от лучей прожекторов.

Все шло гладко, согласно тщательно продуманному плану – но лишь до поры до времени. Когда отряд бесшумно подкрадывался к складу, случилось то, чего никто не ожидал. Пытаясь найти дорогу, ступавший впереди командир поднял голову и внезапно увидел, как в двух шагах от него вспыхнула искра. Она то разгоралась, то гасла – кто-то курил. Мерцание слабо осветило профиль под козырьком. Судя по кепи, это был японский солдат, и командир отряда моментально догадался: курильщик тайком улизнул со склада, где сигареты строго запрещены. Должно быть, японец расслышал сквозь ветер что-то подозрительное, потому что он вдруг обернулся. Почти в тот же миг их взгляды встретились, но японец потратил лишнюю секунду, выкидывая окурок, и этой секунды хватило, чтобы командир отряда прыгнул на него, словно леопард, и тотчас зажал ему рот. Солдат забился в его руках, как выброшенная на берег рыба. Командир отряда глянул на подоспевшего Лю Чжаоху, выдохнул: “Нож!” Только тогда Лю Чжаоху вспомнил о кинжале за поясом.

Лю Чжаоху выхватил кинжал и со всей силы вонзил его в сердце японца. Что-то теплое, влажное, липкое брызнуло ему на лоб, поползло вниз по бровям, залепило глаз. Он утер глаз рукой, прочертив на лице дорожку, и нанес шесть или семь ударов в грудь и живот. Лю Чжаоху колол так яростно, что едва не утратил равновесие. На последнем ударе он задел нечто твердое, клинок скользнул и застрял, пришлось поворочать кинжал, чтобы выдернуть его из тела. Лю Чжаоху показалось, что внутри этого тела будто бы оборвалась веревка, державшая вместе органы, сухожилия и скелет, и оно разом обмякло, словно ком теста. Он понял, что все предыдущие удары были пустышкой, лишь под конец лезвие отыскало верный путь.

В бледном свете растущей луны он рассмотрел лицо того, кто лежал на земле. Это был совсем молодой парень с первым тонким пушком над губой, с россыпью бордовых струпьев на желтоватой коже – следами воспаления летней потницы. Юнец широко распахнул глаза, и лунный свет вырыл в них озера с такой прозрачной водой, что через нее, казалось, виднелся мозг. Взгляд застыл на Лю Чжаоху, губы слабо пошевелились. Лю Чжаоху приблизил к ним ухо и смутно расслышал какое-то слово. Чуть погодя он понял, что сказал раненый: “Ока-сан”. В агитбригаде Лю Чжаоху выучил несколько простых японских фраз, это слово он знал. Когда он поднял голову и снова взглянул на японца, озера в глазах уже потемнели, помутнели.

Лю Чжаоху отшвырнул кинжал, и его охватила лихорадочная дрожь. Он сделал глубокий выдох и вдруг почувствовал, что его дыхание резко и дурно пахнет. Этот запах напомнил ему о мясной лавке Яо Эра в Сышиибу. В животе что-то закрутилось, забурлило, Лю Чжаоху не выдержал, согнулся под деревом, и его обильно вырвало.

Сопливчик спросил шепотом:

– Что этот гад сказал перед смертью?

Лю Чжаоху прислонился к дереву, тяжело вздохнул.

– Маму свою звал, – ответил он.

Оба погрузились в молчание и больше ни о чем не говорили.

Два бойца обступили мертвого, чтобы снять с него ремень и ботинки. Лю Чжаоху внезапно подобрал с травы брошенный кинжал, сел на корточки перед трупом и тихо, с расстановкой проговорил: “Только… попробуйте”. Кровь на его лице превратилась в застывшую корку, глаза были словно две полыньи, от которых веяло ледяным холодом. Испугавшись его вида, двое курсантов замерли на месте и покосились на командира отряда. Летом они маршировали в соломенных сандалиях, зимой надевали матерчатые туфли, им отроду не доводилось носить кожаную обувь, разве могли они допустить, чтобы пара отличных ботинок из коровьей кожи гнила на покойнике, в котором скоро будут копошиться личинки, который зарастет поганками? Они надеялись, что командир отряда вмешается.

Но командир отряда глядел в сторону. Командир отряда молча, опустив голову,