Снегири на снегу (сборник) - Олег Георгиевич Петров

и конкурирование спецслужб! В Лондоне, как и в Берлине, каждый роет под себя. Что ж, два ручейка из-за Ла-Манша – это даже пикантно и забавно. Хотя не исключено, что педантичные подданные Ее Величества и хитроумного господина премьер-министра играют на одной волынке, перепроверяя поставщиков информации, ведь с деньгами всегда очень трудно расставаться.

ЭПИЛОГ

…Из Тельпушино Крюков возвращался в наипрекраснейшем расположении духа. Три тысячи рейхсмарок и представление к бронзовой медали за заслуги перед рейхом, предстоящий перевод командиром отделения полицай-управления в Остбурге – новый начальник гестапо свежеиспеченный гауптштурмфюрер СС Краус свои обещания сдержал.

Крюков сыто отрыгнул и в очередной раз приложился к лежащей в ногах фляжке с настоящим шнапсом. Сегодня он мог себе это позволить. Краус дал понять, что вожделенный хутор германские власти не интересует, и Крюков может беспрепятственно получить в бургомистрате бумагу о праве владения им.

Мышастый жеребчик бодро волок бричку по раскисшей дороге, пахло весной, свежей, оживающей хвоей. Мелькнули последние густые ели, меж сосен показались хуторские строения. Крюков подкатил прямо к крыльцу, стараясь подгадать точно к ступеньке. Наведенный перед отъездом из села блеск на гладкие, бутылкой, голяшки хромовых сапог, зеркальный глянец на их щегольски закругленных носках совершенно не хотелось испортить брызгами рыжей мартовской грязи.

Крюков закинул автомат за спину, подхватил с соломенной подстилки приятно булькнувшую фляжку, не торопясь, хозяйским глазом оглядывая двор, поднялся по ступенькам, выудил из кармана широких бриджей ключи и отпер на входной двери массивный висячий замок, масляным щелчком отозвавшийся на повороты ключа.

Крюков миновал сени и распахнул дверь в дом. С порога пахнуло холодом.

«Выстудился без хозяина… Ниче, щас раскочегарим печку, и через полчаса оживут хоромы!» Крюков прошел вперед, к столу, опустил на столешницу фляжку. Она снова зазывно булькнула. Потом он стянул с плеча лязгнувший автомат, перехватил его за ствол и поставил на стул, прислонив к спинке. Правая рука привычно ослабила поясной ремень, а левая уже тянулась к фляжке.

Крюков крутнул головой к полке над кушеткой. Уезжая с хутора, он туда сунул миску с нарезанными ломтями сала и половинкой головки репчатого лука. Лениво подумал, что надо забрать из брички мешок со свежеиспеченными ковригами хлеба и кринку со сметаной…

Так и застыл – с протянутыми к фляжке растопыренными пальцами и повернутой влево на короткой жирной шее головой.

Из-под полки, с кушетки, на Крюкова смотрел черный зрачок автоматного дула.

– Чего застыл? Обосрался? – раздался насмешливый, но злой голос.

Крюков отвел глаза от черной дыры ствола. Опять этот лагерник, будь он проклят! В животе и впрямь заурчало.

– Узнал, ищейка гансовская! Это хорошо! Наше вам с кисточкой! Заседание трибунала считаю открытым. Обвиняемый Крюков? Фашистский холуй собственной персоной! А расскажите нам, обвиняемый Крюков, как вы продали германским выродкам русских людей?

Крюков медленно выпрямился, руки безвольно повисли вдоль туловища. А мандражной трясучки почему-то не ощущалось. Труханул поначалу, но сидящая внутри уверенность, что не может вот так, в одночасье, жизнь прекратиться, – уверенность эта не исчезла, душа не завопила в ужасе. «Сразу не убил, базар разводит…»

– Ты че, большевичков энкавэдэшных пожалел? – проговорил Крюков, внимательно наблюдая за нервным лицом Василия. «Не-е, не должен шмальнуть в безоружного. Намеренье, конечно, имеет, но и сам себя уговаривает – потому и запел: трибунал, обвиняемый…»

– А ты сортируешь, значит, кого жалеть-миловать, а кого продать-казнить?

– Слышь… Ты же правильный пацан по жизни… – продолжил Крюков. – Чево в лягашей и судейских заиграл-то? Чево ты от них видел? Радуйся, што жив остался. Везучий шкет…

– Быстро ты от нашей встречи очухался… Да, дядя, везучий я! И ты на этом хуторе меня гансам продать не успел, и там, в Коростянском лесу, на меня у хозяев твоих ни мины, ни пули не нашлось.

– Говорю ж, фартовый, значит. Вот и радуйся жизни. Че тебе вся энта чекистская свора? Иль мало гнобили ранешне? Баланды не наелся?

– Да нет… особливо твои хозяева нынешние обкормили… А ты, дядя, никак, зону топтал?

– Было дело. Гэпэушники пятьдесят восьмую мигом нарисовали.

– Политкаторжанин, значит-ца, вы, гражданин Крюков! – протянул Василий. – Тю-у! Получается, в точку глядели «органы» – чистый враг народа и есть! Надо было тебя, иуда, еще тогда оформить на «десять лет без права переписки»! А ты, курва, столько лет зазря небо коптишь, кровь народную пьешь. Ишь, как нынче через гансов капитал наживать устроился! И че гансы? Шнапсом или бумагой иудины сребреники выдают?

– С тобой комиссары и бумагой не расплатятся, – мрачно сказал Крюков. – Кончилось их время. А кабы и повернуло в ихнюю сторону – тебе в героях там не ходить. Можа, это ты чекистский отряд угробил? Какая тебе вера? Спаситель-то твой давным-давно – тю-тю. Еще кады ты вот на энтой кушетке в беспамятстве валялся.

Болью ударило Василию в затылок, на мгновение даже в глазах помутилось. Как на спуск не нажал!..

– Чево мордой задергал? – Крюков непроизвольно скривил в ухмылке рот, почувствовав облегчение. «А кишка-то у молокососа тонка. Коли щас не шмальнул…» – Пока ты евошнее заданье выполнял, немцы-то в лагере ево надыбали, в город повезли, а на посте тельпушинском и чекиста твово в общей заварухе прикончили. От так-то… И выходит, парень, ноне у тебя ни одной отмазки. Окромя меня, конешно.

Последнее Крюков поспешно добавил, зорко поглядывая на вздрогнувшего Василия. И добавил с видимой усталостью, медленно опускаясь на табуретку у стола:

– Слышь, парень. Молодой ты, вона, еще какой, жизни и не понял покедова. По хрена тебе это всё? За кого биться собрался? За Ёську Сталина? Так емя прижмет – договорятся оне с фюрером, всё че надо поделят. А тебе с твоим настроем нонешним при любом раскладе лоб зеленкой намажут, даже не сумлевайся, герой. Не таким мазали, аль забыл? Маршалы, наркомы! И де оне? От то-то и оно… Сам про себя, парень, не позаботишься – не проживешь…

Василий смотрел на разглагольствующего полицая и думал о том, насколько же подлым может быть человек. Да и человек ли это? И не животина даже. У той тоже понятие о добром есть… Перед глазами снова встали лица Некрасова, Ткачева, Мальцева… Василий, может быть, только сейчас до конца осознал, что больше никогда не увидит этих людей. Да, несказанно повезло ему. Ударила рядом мина – очнулся под ночным небом. Потом ужом выскользнул из проклятого Коростянского леса, где победно сновали толпы немчуры и полицаев, выискивая оставшихся в живых. Выскользнул. Подался с глупой надеждой на базу отряда, хотя ведь слышал, как Некрасов бойцу приказанье отдавал: тем, кто на базе, перебраться на