Любовь Советского Союза - Сергей Снежкин

– Я ключ в дверях оставлю… закроете потом? – попросила она Галину.

– Тася, это я, – сообщила Галина подруге, – нет, ничего не случилось… Таська, мне нужен парикмахер и какое-нибудь платье, а лучше два… и туфли, и пудра, и тени обязательно. Нет, пока не выписывают… принесешь? Клавдии говорить не надо… нет, не надо. И знаешь что… принеси, если сможешь, вина…

Она закрыла дверь ординаторской, подошла к дверям, разделяющим два отделения. В соседнем коридоре метались на полу страдающие от боли раненые, за письменным столом, под накрытой вафельным полотенцем настольной лампой, спала вымотавшаяся за дежурство постовая медсестра. Галина смотрела сквозь двойное стекло, как полководец осматривает поле завтрашней битвы.

– Покойной всем ночи, – прошептала она и пошла в свою палату.

Обед подходил к концу…

– К артиллеристам пойдем? – тоскливо спросил полковник.

– Да ну их… – махнул рукой разомлевший Михаил, – артиллеристов этих! Пускай пушки чистят! А то ты ради нас заставишь их показательные стрельбы учинить… снарядов впустую потратите…

– Никаких стрельб я не планировал, – мрачно ответил полковник, – я планировал встречу с товарищем Тумановым.

– Товарищ Туманов не хочет ни с кем встречаться! Тем более с артиллеристами! Товарищ Туманов устал от встреч и атак! Товарищ Туманов хочет отдохнуть! Он бы встретился, например, со связистками… – наступал на полковника Михаил, – есть у нас связистки?

– Организовать? – не поверил полковник. – Я быстро.

– Михаил! – прикрикнул на товарища Туманов.

– Что «Михаил»? – возмутился Миша, – с артиллеристами можно встречаться, а со связистками нельзя… почему? Связистки-то чем хуже? Те же солдаты, только женского пола. Правильно я говорю? – обратился он к полковнику.

– Так я распоряжусь? – спросил полковник у Туманова.

– Делайте как знаете, – отмахнулся Туманов.

– Ну вот! – воодушевился Миша. – А то: «Артиллеристы!» «Артиллеристы, есть для вас приказ! Артиллеристы, не ждите больше нас!» – пропел Миша.

– Вы к связистам пойдете или их сюда привести? – уточнил полковник, но, встретившись с взглядом Туманова, поспешил выйти.

– Ты чего себе позволяешь? – накинулся Туманов на друга. – Ты чего здесь устроил?

– Я устроил тебе отдых, – невозмутимо пояснил Миша, – пожалуйста, если тебе так хочется – поезжай к артиллеристам, танкистам, энкавэдистам, мотоциклистам… к кому хочешь – к тому и поезжай! Но без меня! А если хочешь начистоту, то я скажу! Хочешь? – настаивал пьяненький Миша. – Хочешь?

– Давай, – согласился Туманов.

– Начистоту? – уточнил Михаил.

– Попробуй, – раскурил трубку Туманов.

– Мне дед рассказывал, как во время Первой мировой войны, которую теперь называют империалистической, солдатам на фронт вместо винтовок иконки привозили. Из ведомства императрицы Марии Федоровны… ты, кстати, знаешь, чем это ведомство занималось? – вдруг озаботился Миша.

– Нет, – сухо ответил Туманов.

– Призрением сирот и убогих, – печально ответил Миша, – так вот… солдатики так и шли в атаку, прикрываясь иконами.

– К чему это все? – не понял Туманов.

– А к тому, дорогой мой друг, что из тебя и твоей дражайшей супруги тоже сделали что-то наподобие иконы, чтобы освящать артиллеристов, пехотинцев, минометчиков и политработников, – все более распалялся Михаил. – Ты этого хотел?

– Нет, – ответил Туманов.

– Точно? – хитренько прищурился Миша.

– Точно, – подумав, сказал Туманов.

– А чего же ты тогда хотел, – изумился Миша.

– Я хотел, чтобы она полюбила меня, – спокойно ответил Туманов.

– И чего?.. – настаивал Миша. – Полюбила?

– Да, – тихо сказал Туманов.

– До этого, значит, не любила, – подытожил Миша.

– Наверное, нет.

– Значит, ты своего добился, – размышлял Миша. – Почему ты решил, что она тебя полюбила? – спохватился он. – Потому что она из Ташкента сбежала?

– Да! – с вызовом ответил Туманов. – Она уехала из Ташкента! Бросила все ради меня! А я поступил как свинья и трус! Как подлец! – добавил он.

– Помилуй! – возмутился Миша. – Что ты мог сделать?

– Мог… – с горечью возразил Туманов, – мог! Но испугался и не поехал к ней… она не простит…

– Так и хорошо… – ответил многомудрый Миша, – хорошо, что не простит.

– О чем ты? – не понял Туманов.

– Погубит тебя эта баба! – молитвенно сложил руки Миша. – Ну послушай ты меня хоть раз в жизни! Погубит она тебя своими капризами! А так – хорошо! Не простит – и ладно! Само собой рассосалось!

– Что ты называешь капризами? – перебил его Туманов.

– Да то, что она из Ташкента сорвалась, вот что я называю капризом! – вскричал Миша. – Неужели ты этого не видишь?

– Это не каприз, – упрямо замотал головой Туманов.

– А что же это? – изумился Миша.

– Вы ее не любите, – мрачно ответил Туманов, – все! Не любите и боитесь.

– Мы тебя любим, – закричал Миша, – а до нее нам дела нет!

– Мне есть, – твердо ответил Туманов.

– Заходите! – распорядился полковник, пропуская вперед себя пять разновеликих девушек.

Девушки, стесняясь, выстроились вдоль стены.

– Здравствуйте, товарищи связисты! – приветствовал их Миша.

– Здравия желаем, товарищ капитан, – вразнобой ответили девушки.

– Ну, как связь? – спросил Миша только для того, чтобы что-нибудь сказать.

– Держим, товарищ капитан, – ответила девушка-сержант.

– Это хорошо, – одобрил Миша и замолчал.

Девушки боязливо посматривали на мрачного Туманова, ожесточенно сосавшего трубку за столом.

– А боевой дух… как? – тоскливо спросил Миша. Он только сейчас рассмотрел, что у девушек были заспанные опухшие лица, пальцы, перепачканные не отмывавшимися чернилами… Полковник разбудил их, велел привести себя в порядок и идти в его блиндаж к большому московскому начальнику. Зачем – полковник не объяснил, это и так было понятно.

Девушка-сержант вопросительно посмотрела на начальника.

– Чего смотришь? – рассердился полковник. – Спрашивают – отвечай.

– У нас… – запнулась девушка, – высокий боевой дух. Ни разу по нашей вине срыва связи не было. Кабельщики, бывало, подводят… а дух высокий.

– Понятно, – печально кивнул Миша. – Есть хотите? – вдруг спросил он.

– Ужинали, – застеснялась девушка-сержант.

– Хотят, – ответил за девушек полковник и начал выставлять на стол банки с тушенкой.

– Господи боже мой! – всплеснул руками парикмахер, когда Галина сняла марлевую косынку. – Это что же вы с собою сделали?

– Это не я, это болезнь, – улыбнулась Галина. – Что будем делать?

– А что тут можно сделать? – возмутился мастер, проведя ладошкой по тому, что осталось на Галиной головке. – Или брить под ноль, или парик времен Людовика Четырнадцатого.

Он решительно начал собирать парикмахерский инструмент в толстый докторский саквояж.

– Месяцев через пять-шесть зовите! – посоветовал он, закрывая саквояж. – Всего хорошего!

– Моисей Ардалионович, – взмолилась Галина, – сделайте что-нибудь, голубчик!

– Не удерживайте меня! – взвизгнул старик, но, уже взявшись за ручку двери, вдруг остановился. – Есть одна идея, – сообщил он, – но я ничего не гарантирую!

И он вынул из саквояжа щипцы для завивки.

Галина вышла из палаты… была она одета в голубое платье с большим шелковым цветком на груди, в синие туфельки. Парикмахер совершил чудо – он изобрел новую прическу. Пройдут десятилетия, и в моду эта прическа войдет благодаря американской кинозвезде Одри Хепберн. Нянечка-ящер беспрекословно открыла дверь, и Галина, сопровождаемая Таисией, вышла в коридор хирургического отделения.

– Ну, что вам спеть? – спросила она у потрясенных раненых, и поскольку никто не ответил ей, решила сама: – Мы споем романс.

Она села на стул, устроила на коленях гитару и запела:

– Мне сегодня так больно,

Слезы взор мой туманят.

Эти слезы невольно

Я роняю в тиши, –

подхватила вторым голосом Таисия.

Сердце вдруг встрепенулось,

Так тревожно забилось.

Все былое проснулось.

Если можешь, прости.

Галина переходила из отделения в отделение, как королева в сопровождении преданной фрейлины и толпы восторженных, искалеченных поклонников. Слух о ней мгновенно распространился по всему госпиталю, и со всех этажей, изо всех закоулков огромного здания шли, ковыляли, ползли на звуки ее голоса раненые, обожженные, полупарализованные, потерявшие всякую надежду, умирающие и выздоравливающие, которых вскоре снова отправляли на фронт, с тем чтобы они больше никогда не вернулись. Шли слушать ее.

Она пела для всех. Для вконец измученных врачей и медсестер, буквально валящихся с ног после многочасовых операций, для нянечек, многие из которых уже получили похоронки на своих мужей и сыновей, для молчаливых санитаров, переносящих за день тонны человеческих тел. Апофеоз наступил, когда из ожогового отделения ходячие больные стали