Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

«Одна ряса с глаз долой – другая на постой, – опять с горечью подумалось Тимофею. – Одна ряса была от Бога, другая теперь от царя. Обложили, окаянные!..»

Выборный Пахом явился к столу в рубахе, по-простому.

А сам Тимофей красовался в сорочке из белой парусины и в сапогах со скошенными голенищами.

Гости подходили к Катерине, держа руки за спиной. Чмокали в губы, кланялись в пояс.

Тимофей наблюдал, умилительно склонив голову к плечу.

Усадил гостей за стол и первым делом отломил от каравая, подал каждому.

Посолённые краюшки захлопнулись в волосатых пастях.

Жевали, оглядывая стол.

На выскобленных добела досках высилась гора бельчатины на блюде. Стояли холодные, из погреба, кувшины с дежнем.

На фаянсовой тарели с надписью по кругу «Без соли стол кривой» – пирамида из пирожков с яйцом – кокурки.

Миска малиновой кулаги.

Братина земляничного кваса.

Ну и конечно, в оловянном кубке калгановая собственного завода.

44

Застолье хрустело и чавкало. Вздыхало и крякало.

Дьяк наконец изрёк:

– Нынче, Тимофей Петрович, велено всякую вольную выгонку обухом сокрушать. Знать, откупное за тобой.

– Это сколько же платы потребуется? – спросил Тимофей.

– Полтина за ведро полугара. Полтина с четвертью – ведро улучшенной. Покупать станешь в монастырской винокурне, в Ровде. Она на коште у казны. Да самого откупного с тебя станет ещё за полгода пять рублей.

Тимофей сник.

Дьяк ухмыльнулся.

– А коли откуп не по силам, подписывайся в царские целовальники «на вере». Станешь казне служить, коли обчество выберет тебя в «охочие».

– Выберет, выберет! – выпалил Пахом. – Тимофей Петрович почтеннейший человек в Сулгаре.

– Ладно. Положим, пойду я на откуп, – заговорил Тимофей слабым голосом. – Куплю у казны по полтине. А отпускать по какой цене?

– По той же самой полтине. Ни полушки сверху.

– В чём же тут моя выгода? – убито спросил Тимофей.

Из-под полы важный посланник достал отчеканенного из меди двуглавого орла и выложил перед Тимофеем. Будто на торгу цену сразу многократно перебил.

– Честь тебе будет оказана самим государем! И всяческая защита…[116]

45

Настаивалась сенокосная жара. Травы изнемогали без дождей, просились под нож.

В ожидании сигнального выстрела Петровок мужики толпились у кружала, созерцая его кончину.

Тимофей приколачивал герб под стрехой.

Гранёный кованый гвоздь пронзал то место в чеканке, где у двуглавого орла были когти.

– Знатный насест! – говорили мужики.

– Одной головой вино будет пить, другой закусывать.

– Змей Горыныч о трёх головах. Выходит, сильнее…

Пониже герба Тимофей прибил доску с надписью: «Продажа оптом и раздробительно».

На том церемония открытия первого кабака в приходе завершилась. Мужики ринулись обмывать заведение.

Всякий выходил с полной чаркой и чокался с медной птицей.

Тут у порога, под сенью московской силы и устраивались.

Отсюда и в питейное Преображение возносились.

В трёх измерениях живёт человек. Четвёртое – хмельное.

В нём своё время. Своя гравитация. И своё светило – сполох. Если в трёх трезвых измерениях над человеком солнце, свет духовный, радость существования, то в четвёртом – над головой мрак подземелья. Туда, к бездонным «высотам», стремится дух пьющего.

На первой ступени «подъёма» испытывает человек безотчётное любвеобилие, рассыпается в объятиях и поцелуях, раздаёт уверения в глубоком уважении. Шагом выше, после длительного возлияния до умопомрачения, описывается его состояние словами: «Попей, попей – так увидишь чертей». Ещё ступенька «вверх» – и человек впадает в убийственное буйство.

Наконец он достигает самой «высоты» – пития вусмерть…

Думается мне, что даже и совершенные трезвенники тоже находятся одной половиной в этом Преображении как фигуры на игральных картах. Ибо и они, пускай даже ни капли хмельного в рот не берущие, но захваченные битвой за более сладкий кусок хлеба, тоже, по сути, становятся «не в себе», впадают в житейских схватках в состояния вышеперечисленные алкоголические.

Вы скажете, а как же отшельники за толстыми стенами религиозных обителей? Были, были когда-то там существа в истинной чистоте пребывающие. Но теперь и сами монахи говорят, что в монастыре – мир, а в миру – ад. То есть и в кельях теперь не обнаружить истинно трезвых. Были, да сплыли.

46

Осень. Лес пропах грибами.

Тимофей с лукошком на локте шёл по боровине, батогом обстукивал деревья. Приманивал «лешеву невесту». Самую раскрасавицу.

Она должна быть в белой шляпке. Воротничок оборчатый. И юбочка кружевная.

Издали увидел – накидано на поляне снежных комков, словно ребята поиграли.

Стадо невест!

В рукавицах, осторожно Тимофей наломал полную корзину.

Дома тоже в рукавицах – нанизал поганки на прутья и устроил сушить в кубовой, подальше от печи кормящей.

Испёк до каменистости.

Пестик вместе со ступой накрыл бросовой тряпицей, чтобы не пылило.

Обвязался платком до глаз.

Сушёные поганки истолок в муку и ссыпал в туесок.

Туесок спрятал в глубокую, по локоть, печурку. После чего в мерное ведро налил казённого извиня (спирта) и до краёв – воды.

Затем обратно из этого ведра отлил в баклагу две тройные чарки получившейся водки.

А сколько вина из ведра убавил – столько чистой водой возместил. В эту ослабленную водку всыпал белого порошка из заветного туеска.

Подкрепил до требуемого.

Без прибылей-то, батюшка-царь, нам тоже никак нельзя…

47

– …Змей в Раю яблоки ел, а ссал вином. Ева – она только от яблока откусила. Но Адам-то ещё ссаки змеиной глотнул. Вот его и потянуло на подвиги. От него, хмельного, и весь первородный грех произошёл…[117]

Так говорил Силуян.

Он сидел на лавке в горенке свежесрубленного скита величиной с баньку. И сам был словно после парной – с румяным лицом и в белом подряснике, полученном в дар от Фёклы-ямщихи за отвращение мужа от страсти пьянства.

Перед ним стояли Михаил Кошутин и его мать.

И не подумаешь, что Мишка – ровесник светозарного схимника. Лицо парня было словно из глины вылеплено – мёртвое. Руки вывешены из рукавов костлявые.

Матушка говорила, что он одержим хмельным бесом и во безумстве буен.

– Отец его сгорел от вина. Бог с ним, – старик. Этого бы удержать, батюшко! – умоляла баба Силуяна и обращалась к сыну: – Мишенька, ведь так, как ты, молодость коротать – старости не видать! А какой матери не хочется, чтобы дитё пожило на свете подоле – повидало чуд е с поболе. Миша! Ведь в чём молодость похваляется, в том старость кается. Тебе ещё и тридцати нет. Самая пора! Одумайся! Ты ведь с норовом-то со своим до чего допил – рука сохнуть стала!

– Кабы не рука, так… – подал голос забубённик.

Шмель ударил