Игра в прятки - Лора Джонс

– Я знаю, кто отец, Лара, я видела. Как ты могла допустить такое?

Я вздрагиваю. Софи не могла этого видеть.

– Прошу тебя! Сделай для меня всего одну только вещь, большего я не прошу: держи свое мнение при себе. Обещай это мне, Софи. – Левый глаз заплывает сильнее и сильнее, и я все хуже вижу сестру.

Она умолкает, будто взвешивает, стоит ей возражать или нет. Но потом снова стискивает мою руку.

– Обещаю.

Я глубоко вздыхаю. Звон в голове лишает меня языка, тело нестерпимо ноет.

– Ты устала, – слышу я голос Софи. – Не знаешь, когда вернется мадам? Если у тебя еще есть время, поспи. Я покараулю карету и разбужу тебя, когда она вернется.

– Тебе… надо на фабрику.

– Не раньше чем через полчаса. Но в любом случае я дождусь возвращения мадам.

Софи подходит к окну; я слышу, как она передвигает предметы на моем столе, встряхивает бутылочку с приготовленным мной зельем. Раздается скрежет вынимаемой пробки, скрип открываемого окна. Сквозь полузакрытые веки я вижу силуэт сестры, выплескивающей остатки отвара в окно.

Я медленно перемещаю затуманенный взгляд на обои. И вижу изображенные на них сценки словно из пушечного жерла. Они маячат где‑то вдалеке, обрамленные черным кругом.

А затем это случается снова. Обои меняются прямо у меня на глазах, все сценки совершенно преображаются, детально воспроизводя мою жизнь, и я снова становлюсь их пленницей. Женщиной на обоях. В каждой сценке у нее теперь раздутый, как каравай, круглый, будто толстокожая тыква, живот. Он упирается в край туалетного столика, отталкивает письменный стол, заставляя его балансировать на двух ножках. Женщине приходится наклоняться вперед, чтобы дотянуться до клавиш фортепиано, и по перилам она теперь тоже съезжает с огромным, до самого потолка, животом. Даже в сценке, где молодая мать поет малышу колыбельную, ее так разнесло, что, кажется, она вот-вот произведет на свет еще одного младенца.

На сей раз причина искажающих действительность видений – мое падение с лестницы и очередной удар по голове. Но мне памятны и другие случаи, когда я видела себя на обоях. Я помню, как, возвращаясь в комнату, обнаруживала, что мои вещи лежат не на своих местах. И когда я подношу руку к животу, к растущему внутри меня ребенку, внезапно осеняющая меня ужасная догадка заглушает звон в голове.

Изящные кружевные веера

Софи

Я направляюсь в красильню, и голова у меня пухнет от стремительно рождающихся в ней вопросов. Вчера я не рассказала сестре об Эмиле Порше, не предупредила насчет него, хотя должна была это сделать. Состояние, в котором она находилась, ее увечья, выпиравший живот полностью вытеснили крысолова из моей головы. К тому же я никому не поведала о Ларином положении, даже маме. Но как я могу и дальше хранить молчание, несмотря на свое обещание? Скоро кто‑нибудь обязательно догадается, а сокрытие беременности запрещено законом. Если я промолчу, то совершу преступление.

Интересно, чувствует ли уже моя сестра шевеление ребенка? Ясно, что забеременела она в ночь после бала, когда я заметила ее с Гийомом и видела, как он заходит в дом. Где обретается сейчас Гийом? Он хороший человек и не бросит мою сестру, если узнает о ее несчастье.

Другие работники обгоняют меня, громко посмеиваясь над моей медлительностью. Но меня это не заботит. Я точно лошадь в шорах. У меня в голове нет места ни для чего, кроме Лары.

Добравшись до фабричного двора, я вижу, что к воротам, замедляя ход, подъезжает та самая карета, в которой укатила вчера мадам Ортанс. Вот бы этот ферт умыкнул ее навсегда, думаю я. Потерял бы по дороге и никогда не вернул обратно. Насколько лучше стала бы наша жизнь.

До моего сознания доходит, что для мадам время еще слишком раннее. Когда другие принимаются утром за работу, избалованные бездельницы вроде нее, должно быть, только погружаются в сон. Мадам еще шесть или семь часов будет нежиться в своей атласной постели, ленивая, как свинья в навозе. Тем не менее я замечаю промелькнувший за окном кареты веер, и мне становится ясно, что это не кто иной, как мадам Оберст.

Я смотрю вслед экипажу, который с грохотом удаляется в направлении деревни. Значит, мадам по-прежнему пользуется изящными кружевными веерами. На какие еще финтифлюшки, по ее мнению, она имеет право, пока те, кого она считает недостойными себя, честно трудятся? Пока моя сестра работает не покладая рук, является по первому зову, удовлетворяет все прихоти мадам, в то время как внутри нее зарождается новая жизнь!

Я звучно шаркаю подошвами по земле, шаг мой становится все тяжелее, рука сама тянется к шее. Эта тонкая лента из зеленого бархата – того же цвета, который носили люди в день взятия Бастилии. Цвета надежды. И тут меня осеняет воодушевляющая мысль, манящая, как звук охотничьего рога.

Если мадам исчезнет, может, все пойдет совершенно иначе? Хотя ребенок у Лары не от Жозефа, мне известно, что хозяин по-прежнему неравнодушен к моей сестре, как ни больно это признавать. Избавившись от жены, Жозеф, несомненно, позаботится о Ларе и ее малыше. Рано или поздно он выяснит правду, да только Гийом явно не в состоянии содержать своего ребенка, даже если на сей раз мама не прогонит его, как тогда, в Марселе. И Лара это прекрасно понимает.

Ру говорила мне, что в столице есть люди, которым будет небезынтересно узнать, как ведет себя мадам. Каких взглядов она придерживается, с кем водит знакомства, как любит транжирить деньги. Группа находящихся передо мной фабричных зданий тает, и я представляю, как приезжаю в столицу, чтобы нанести визит знакомому Ру. Представляю имя мадам, вписанное в графу одного из их списков. Представляю, как конные гвардейцы с развевающимися плащами скачут по склону холма в направлении фабрики, а потом – как те же гвардейцы уезжают, забирая с собой мадам, которую больше никто никогда не увидит.

Через три дня воскресенье, выходной. Тогда я и займусь этим. Найду способ добраться до Парижа. А когда дело будет сделано, с течением времени все само собой уладится. Я все улажу.

Птицелов

Ортанс

Еще слишком рано, чтобы выходить из дому, особенно по такому делу, как мое, но у меня нет иного выхода, кроме как подняться с петухами. Откровенно говоря, я обнаружила, что после того проклятого праздника на фабрике стала почти что узницей этой дыры. Не следовало