Белый снег, черные вороны - Чи Цзыцзянь

дешевый чай, заваренный в больших переносных стаканах, третьи потихоньку помахивали веерами, а еще кто-то поглаживал любимую собаку, свернувшуюся у ног. Весь их вид говорил о том, что они пришли сюда не за рыбной ловлей, а чтобы поймать отблеск жизни, плывущий по воде: поднятую ветром зыбь, солнечные лучи, скрывшиеся в глубинах реки, перышко, случайно оброненное птицей, тень ив на берегу и отражение облаков. Меня глубоко тронуло их ни с чем не сравнимое душевное спокойствие! Я словно почуяла дыхание старого Харбина – умиротворение среди потрясений, это был тот самый дух, в котором я нуждалась для написания романа о бедствии.

В то самое мгновение я и вступила на поднявшийся на поверхность корабль, отправилась в рейс «Белого снега, черных воронов».

Я нарисовала карту Харбина той эпохи, другими словами, карту моего романа. Для удобства повествования я кое-что упростила, и названия некоторых улиц читатели, возможно, и не обнаружили бы в том Харбине столетней давности. Эта карта в основном состояла из трех районов – Пристани, Нового города и Фуцзядяня. Я одно за другим нанесла на карту этих районов основные места, где происходили действия моего романа, например иностранные особняки с палисадами, разнообразные церкви, зерновые лавки, постоялые дворы, харчевни, бордели, кондитерские, винокурни, цирюльни, ломбарды, аптеки, обувные мастерские, лавки сладостей, затем добавила названия улиц. Появление на карте домов и улиц подобно обладанию человеком внутренними органами, костями и энергетическими каналами, это обретение важнейших составляющих жизни. И последнее, что я должна была сделать, это влить свежую кровь. Получение же крови для романа опирается на создание разнообразных персонажей. Как только на сцену выйдут люди, старый Харбин сразу оживет. Я учуяла запах древесной золы в печном дыму, увидела танцующий по заснеженной земле лунный свет, услышала вздохи возницы под цокот копыт.

Однако, дописав до половины, я столкнулась со сложностями. Эти сложности были не писательского свойства, а состояли в невыносимом психологическом грузе, возникшем, когда я по-настоящему углубилась в описание эпидемии. Такого в моем творчестве мне еще не доводилось переживать. При написании «Правого берега Аргуни», пусть на сердце у меня и лежала печаль, но кисть моя блуждала по темным горам и зеленым водам, а потому была невыразимо легкой. А в случае с «Белым снегом, черными воронами» у меня было чувство, что я каждый день отправляюсь на похороны, а в моих ушах постоянно слышится плач. Согласно материалам, число умерших в Фуцзядяне достигло пяти с лишним тысяч человек! Другими словами, из десяти человек умерли примерно трое. Мне казалось, что я бреду в безлунной зимней ночи и меня обволакивают бесконечные холод и тьма, было чувство, будто я вот-вот упаду в пропасть. Я знала, что смогу освободиться от этого груза, только если опишу жизненную стойкость посреди смерти. И только я собралась сделать перерыв, внести изменения, как ранним утром на Праздник середины осени меня разбудил телефонный звонок – умерла бабушка.

Хотя уже стояла глубокая осень, но утренняя заря за окном была по-прежнему яркой и прекрасной. Я не знала, сможет ли увидеть эту зарю бабушка, отправившаяся в мир иной? Ее уход дал мне ощущение того, что окончательно ушла целая эпоха, мой мир детства исчез навеки.

В тот же день после полудня я на самолете вернулась в родные края. Была поздняя осень, воздух в Харбине уже похолодал, но солнечные лучи все еще сохраняли яркость. Когда же самолет пролетал над Большим Хинганом, я увидела, что на горных вершинах местами лежит снег. Эти полоски серебристо-белого снега выглядели словно траурные полотна на похоронах, и это ранило мое сердце. В конце концов я не выдержала, прижала лицо к иллюминатору и расплакалась. Именно у подножия этих безлюдных гор я семи-восьмилетней девочкой вместе с бабушкой чистила обувь на берегу Амура и увидела северное сияние. И у этих же безлюдных гор мы с бабушкой ловили рыбу на скованной льдом реке. Я до сих пор ясно помню, как бабушка бросила большому желтому псу трепещущую живую щуку. Вечером после рыбной ловли и у бабушки, и у меня изо рта пахло рыбой, пасть у собаки тоже провоняла рыбой, весь наш домик наполнился рыбным духом, но как мил сердцу был этот запах.

Лик усопшей не был умиротворенным, скорее даже чуть перекошенным, было видно, что она, умирая, пережила мучения. Ее вид просто разрывал сердце и душу. В деревне Бэйцзигуанцунь уже сильно похолодало, и вечером на Праздник середины осени, когда я стояла во дворе рядом с гробом бабушки, иногда поднимая глаза на луну, и размышляла, был ли какой-то сокровенный смысл в том, что бабушка избрала для ухода день, когда семья собирается вместе. В ту ночь луна и в самом деле была очень ясной и настолько яркой, что, казалось, потеряла свой цвет. Я подумала, что, наверное, очень много людей в ту ночь смотрели на луну, сотни миллионов глаз повредили ее. В полночь вокруг луны стали появляться разноцветные облака, и я поняла, что луна в тот вечер была невестой, а облака – ее свадебным нарядом. Бабушка, возможно, в этот день превратилась в юную деву и вступила в борьбу за право стать подружкой невесты.

На следующий день в деревне пошел снег. Сначала я не обратила внимания ни на ранетки во дворе, ни на петуха. Стоило пойти снегу, как небо и земля совершенно побелели, а красные плоды на деревьях сразу проступили на белом занавесе. Ранетки, словно уменьшенные красные фонарики, сверкали ярким блеском. Присмотревшись к заснеженной земле, я обнаружила движение ярких сгустков красок – это бегали несколько пестрых петухов. Мне подумалось, что если гроб бабушки стоял под ясной луной посреди летающего снега, и если она одной рукой ухватит лунное сияние, а другой – хлопья снега, то разве ей не откроют врата в небесный дворец? От этой мысли в сердце мое пришло утешение.

Невыразимая скорбь и стужа, внезапно окутавшая деревню Бэйцзигуанцунь, привели меня к тяжелой болезни. Закончив с похоронами бабушки и вернувшись в Харбин, я начала температурить и кашлять. Днем кашель был легкий, но к ночи становился просто невыносимым, бесконечные спазмы мешали мне спать. Какие я только лекарства от кашля не перепробовала, но ничего не помогало. Мне казалось, что все мои органы сместились, я не понимала, где у меня сердце, куда делись печень и легкие, в голове был хаос, пришлось приостановить написание романа.

Болезнь терзала мое тело около полумесяца, но увидев мой настрой избавиться от нее, хворь в итоге потеряла ко мне интерес и ушла. Вернувшись к роману, я больше не боялась углубляться в описание эпидемии. Похоже, скорбь и болезнь – неплохое дело, они незаметно влили в меня новые силы.

Накануне Праздника весны первый вариант рукописи, как и планировалось, был закончен. Я взяла ее с собой в родные места и, беззаботно отметив новый год, в первый месяц по лунному календарю, глядя на белый снег за окном, быстро сделала правку, что можно было считать грубым просмотром. А тщательной правкой я занималась, уехав в марте в Гонконгский университет. Я попросила Институт китайской филологии, чтобы все мои мероприятия за два месяца устроили в первые две недели, чтобы я могла интенсивно прочитать все свои лекции, а потом бы у меня осталось свободное время, которое я могла использовать для своих дел. Коллеги любезно согласились.

А с приходом апреля я вновь отправилась в рейс «Белого снега, черных воронов». На этот раз правка хотя и не была масштабной, но, чтобы лучше оттенить развитие судеб героев, я переписала и подправила отдельные сюжетные ходы. Поскольку времени у меня было в избытке, я тщательно прорабатывала каждое слово, оттачивая язык. Эта неспешная отделка доставляла мне физическое и душевное удовольствие.

От моего жилища в Гонконгском университете до бухты Виктория было всего лишь четверть часа пешком. Проработав весь день, я часто отправлялась на закате прогуливаться к берегу моря. На морской