Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

загляните в алтарь и наблюдайте, как совершается жертва. Церковь должна стать ближе к грешнику, иначе он никогда не почувствует свою связь с Богочеловеком. А «Живая церковь» дарует тебе такую возможность. И даже женщина, изгоняемая ветхими законами из алтаря, ныне может обрести иную роль, уравняться с мужчиной в праве присутствия. Новая нормальность заместо нормальности прежней. Мы – живоцерковники – пророчим тебе, народ русский, скорую передачу в твою собину всего монастырского имущества. Хватит, пожировали канонники. Нынче монастыри переходят в дома призрения, в госпитали, в сельскохозяйственные коммуны и трудовые братства для граждан республики…

– А свой Заиконоспасский тоже отдашь?

Выкрикнул кто-то из кружка рабочих, там же его поддержали смешком, а старухи зашикали: тихо, тихо. Лектор будто не слыхал.

– Любой пожилой гражданин сможет поселиться в доме призрения.

– Аль в старину при монастырях не живали… Чего же тут нового?

Не унимался бойкий. Сотоварищи поддерживали. Лектор продолжал.

– «Живая церковь» провела свой собор…

– Первый от Рождества Христова? Али от Адамова?

Теперь засмеялись и рабочие, и дети, и поп, и Несмеянов, старухи неодобрительно качали головами.

– …провела собор и выработала резолюцию… Сбить желаете? Чуют силу, оттого и задираются. Нашу силу обновленческую и власть новая почуяла. Обновленцы великие реформаторы.

– Документы покажь, великай.

– Провокаторов на каждой лекции хватает. Но кого, скажите, нынче в кремлёвские храмы допускают? Попов никонианских? Староверов-дырников, капитонов? Вот то-то и оно. А нам отслужить дали в Успенском соборе Кремля благодарственный молебен. Отовсюду слышишь, Церковь одряхлела, назрели реформы. А кто вывернет шкуру старорежимного попа наизнанку? Кто омоет грязь и уврачует струпья? Мы беремся за грязную работу парасхистов-вспарывателей. Мы вытащим Церковь Христову из-под камня, отодвинем глыбу и возвестим новое Воскресение! Правду веры отцовой старая церковь завалила мраморными плитами. Да, купчики-староверы выкупили у попов право на покаяние и отпущение грехов. Но не дороговато ли оно им обошлось? Ныне лежат на мраморных погостах, придавленные плитами. Из плит рогожских построим театры и подземные дворцы!

Кто-то из ребят горячо захлопал в ладоши, но не поддержанный смутился и спрятался за спины других детей. Тут старухи между собой зашептались: новое Воскресение, чего мелет? А лектор вошёл в раж, заговорил взахлёб, оторвавшись от голов и лиц, устремившись взглядом под купол. На амвоне стоял не миссионер, выпрашивающий внимания, а Логофет, богослов, великий проповедник, посланник Божий, несущий золотое слово «Живой церкви», дарящий своё присутствие пастве.

– Нет. Тебе требовалась встряска, голод и мор, чтобы потом мирно спать под землицей. И ты проси, нет, унижайся, умоляй большевиков, остаться ещё хотя бы на три годика, пока, как оглашённый, не отрезвишься, не оглядишься, не обернёшься на мир, на себя, пока не придёшь нагим в лоно церкви, как прародители. Такая встряска нужна и нам, священнослужителям, чтобы уйти от золотоносного и зловредного посредничества. Ныне родится новый тип духовного лица – бесстрастный требоисполнитель. В глубине древности один из раннехристианских богословов…

Руденский отвлёкся от купола и обежал глазами развёрнутые к нему, вопрошающие лица, передумав говорить о Тертуллиане, с кем тут? Смешался, сник, скомкал.

– …ыы.. говорил, «Верую, потому что абсурдно». Вот и мы предадимся такой, первородной вере: это несомненно, ибо есть невозможно!

Расходились недовольными с тягостным впечатлением, причём все. Дети ждали площадного боя, ниспровержений, но для них разглагольствующий, безбородый духовник, рекрутёр в солдаты обновленческих войск, совсем не походил на героя. Старушки, напротив, опечалились отсутствием обычной службы и возмущались еретическими заявлениями заезжего проповедника. Рабочие чувствовали себя одураченными; гадали, кем в большей степени: балаболом, местным попом или властью, выдавшей мандат на читку. Несмеянов и Бьянка Романовна шли под руку, тут же забыв о лекторе, обсуждая три надвигающихся затруднения, с какими придётся считаться: очевидную самостоятельность детского совета, угрозу отъёма корпусов и возросший расход квашенной капусты. На «квашенке» держались всем приютом уже два зимних месяца. Радовался поп Троицкой церкви: для него фиаско залётного мозгодуя было полным и веским.

Вита осталась у крыльца ждать лектора; хоть и не участвовала с «щепотниками» в богослужении, лишь присутствовала на лекции, а не сказать ли о.Антонию о посещении никонианского храма.

Морозец забирал.

Работяги перекурили возле крылечка и прошли в ограду водокачки. От них отделился один щупленький, в собачьей дохе, суетливо, скачками по высокому снегу заспешил к входным воротам приюта. Вениамин Александрович выбрался из тёмного прохода на паперть скорым шагом делового человека, имеющего краткий перерыв между двумя коллоквиумами. Забыл отдать исходный поклон, зато не преминул поцеловать у Виты руку, стянув вязаную варежку. Прошли несколько шагов молча. К храму вела узкая тропинка: никак не разместиться вдвоём. Но Руденский вёл девушку под руку и несколько раз проваливался в глубокий снег, чертыхаясь.

– Местный храм отходит обновленческой церкви. Есть решение ВЦУ.

– Да, неужто? Но дети…

– Ну, что Вы, право. Советские дети будут молиться другому Богу. Они на полном обеспечении, им незачем киотное серебро. Да-с, его тут фунтов на тридцать будет.

– Подсчитали?

– Навскидку. Вынужден признаться, платок и крестьянские варежки идут Вам ничуть не меньше шапочки-ток и муфты. Как обстоят Ваши дела, Вивея Викентьевна? Глазки будто печальны?

– У меня вышли затруднения. По моей необдуманности в приют нагрянула комиссия Наркомата просвещения. Грозились отстранением. Но гроза прошла мимо.

– И Вы не делились со мной таким осложнением? Быстро забываете прежних друзей.

– Я помню о поддержке Вашей, Вениамин Александрович. Зачем же обременять чужими трудностями.

– Господи, Вы и говорите, как с чужим. Чем же кончилось?

– Остаюсь в приюте. Здесь чудесные дети. Я при деле. В настоящем и трудном деле. А остаться помог один товарищ по торговому ведомству. Диночкин знакомый, у него «крепкие связи».

– Вы могли бы обратиться ко мне.

– А разве по силам Вам?

– У меня тоже «крепкие связи». И сразу в нескольких институтах красной власти, как и в Наркомате просвещения. Жаль, жаль… Но в другой раз непременно.

Дошли почти до входных ворот в приютские земли, стоявших без охраны в зимние месяцы. Долетал перестук двух молотов из кузни. А из-за леска доносилось гудение железной дороги.

– Как Вам нынешняя лекция?

Вита собралась было сказать нечто прилично-вежливое, соблюдая политес. Но тут почти рядом жалобно-исповедально всхлипнул паровоз, будто свидетель всему, и Вита соврать не сумела.

– По-моему, довольно гадко, Вениамин Александрович.

Руденский развернулся к девушке и засмотрелся: несколько мельчайших снежинок нанизались на пшеничные прядки и сложились сверкающим свадебным венцом по-над платком.

– Объяснитесь.

– Тягостное впечатление, когда взрослый умный человек несёт такую чушь. Помилуй, Господи, Вы не стали говорить о монтанизме Тертуллиана и Евангелии как аллегории, что, собственно, было бы абсолютно неуместно.

– Я знал, знал, одна Вы