Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

– Я собиралась выйти замуж за Лука. Сказала ему «да», а потом пошла на попятную. Ужас что было. Он очень злится и, наверное, мучается. Маме я рассказывать не стала.

– А почему ты ему отказала? – спросил Дэниел простодушно, не ломая голову о возможном ответе.

– Потому что не хотела за него замуж. Потому что… потому что хочу сосредоточиться на своем деле. Потому что не хочу разрываться. Я про себя многого не знала. Всегда думала, что всему найдется свое место: и работе, и жизни, и сексу. Но не получилось.

Ответ был искренним. Дэниел молчал, никаких дежурных слов успокоения – все изменится, вот увидишь, или дежурных утешений: выбрала свой путь – им и иди. Нет, своим большим телом он прислушивался к стуку ее сердца, к жужжанию в голове, следил за тем, как она сжимает и разжимает лежащие на коленях руки. Помолчав, она сказала, будто отвечая на незаданный вопрос:

– Вообще-то, я думала, что беременна. Я была уверена, и мне казалось, что брак в этом случае – правильное решение. Но оказалось, что нет. И я поняла, что больше не могу. Все получилось как назло. Я хотела быть просто человеком, но я… не такая.

– Понятно.

– И Лук из-за меня намучился.

– Ну, он-то выдюжит.

– Он пишет работу о проблемах мейоза и ненужности самцов.

Дэниел рассмеялся. Жаклин повернулась к нему, улыбнувшись осторожно и задумчиво.

– Хорошо тебе смеяться, – сказала она. – Это было ужасно. Осознать, что ты не совсем человек. Мне всегда казалось, что люди мне интересны…

– Людьми можно интересоваться по-разному.

– У тебя-то получается.

Дэниел посмотрел в окно на землю и воздух, на замерзшую траву и папоротник. Не глядя на Жаклин, он сказал:

– Если ты будешь и дальше смотреть на людей как на часы со сломанной пружиной, то в итоге станешь точной и безучастной, как ученый, который смотрит в микроскоп и наблюдает за копошащимися бактериями. Пытаешься всем поставить диагноз. Объект наблюдения отвердевает. Какая уж тут обычная любовь.

Он повернул тяжелую голову, взглянул на затылок сына, и наблюдательная Жаклин заметила, как у него на лице заиграли желваки.

– И ты потеряешь способность просто любить.

– Что-то я не слышала, чтобы ты так говорил о себе.

– Разумеется. С моей-то профессией.

Сидели молча, автобус грохотал. Их мысли текли в одном направлении.

– Гидеона интересует Гидеон, но и обычная любовь, – сказала Жаклин.

– Так и есть. У него ее в избытке.

– Волнуюсь я за Руфь.

– Знаю. Так всегда было.

– А Гидеон – нет.

– Как знать. Но я тоже так думаю.

– Дэниел, а этот Джошуа Маковен, который теперь с ними, что он за человек?

Дэниел подождал, пока автобус проедет попавший под колесо камень.

– Он набожный. Тянется к Свету. Хочет любить Бога. Он болен физически, у него бывают приступы – он много чего испытал. Он…

– Он – что?

– Чуть было не сказал – опасен. Но не имею права. Я просто иду по шаблону: визионерство, экстаз… насилие. Может, на этот раз обойдется. Но чувствуешь: вот-вот рванет. Все будто трещит. Он хочет как лучше. Да-да, как лучше…

Жаклин внезапно представила себе изящный зигзаг возрастающих пиков на ее осциллографе, его красоту, его важность. Электрический заряд материи, проходящий через один гигантский нейрон. Соединение. Она рассмеялась. Дэниел удивился, и она рассказала, какой образ родили в ней его слова. Вот и молодец, отвечал он. Главное насчет себя ты поняла. Так что дерзай, чадо. Он увидел, как распрямились ее плечи.

Из автобуса они вышли на вершине гряды. Спустились в долину. Вдалеке отблеском в холодном воздухе виднелось озеро Миммерс-Тарн. Жаклин и Маркус эти места знали, ведь именно они часто приходили сюда считать улиток. Но сейчас все было иначе. Жаклин взглянула на Маркуса: руки глубоко в карманах, голова опущена. Она спросила, не тревожно ли ему за Руфь. Он пожал плечами.

– Она ведь тебе очень нравилась, – напомнила Жаклин.

– Разве?

– Она, кажется, так думала. Но ты ничего никогда не говорил.

– А зачем? У нее голова всегда была забита этим. Идеями.

Маркус хотел увидеть Руфь, потому что его напугал Винсент Ходжкисс. Философ расшатал его самоощущение, и без того шаткое. Тогда, в мерцании свечи, он заворожил мысли Маркуса, запрятанные глубоко, свернувшиеся спящим змеем. Он же их видел, смотрел на них сверкающим взором, взывал к ним на змеином языке, и те выползли наружу. Маркус тогда заметил, как внимание язычками пламени бегает по его телу, которое чувствовало себя одновременно прозрачным и раскаленным. То есть горячим. Но жар этот ему не нравился. Ему хотелось вернуть все как было, ведь его будто нагрели до состояния расплавленного стекла.

Ему надо было вспомнить, каково оно – желание прикоснуться к Руфи, к ее тяжелой золотистой косе, к ее чистой мягкой белизне.

Убедить Руфь уйти от Слышащих – на такое он не надеялся. Просто – видеть ее, желать ее, вернуть себе устремленность. Вернуть себе себя. Глядя на заиндевевшую пустошь, он думал: «Мне нужен знак, только знак – и больше ничего».

А еще интересно бы как-нибудь обсудить Фибоначчи с Жаклин. Она, похоже, с удовольствием бралась за трудные задачи.

Гостей в Дан-Вейл-Холле уже ждали: тогда община еще была связана с внешним миром телефоном. Дверь открыла Клеменси Фаррар в тесно облегающем белом фартуке, лучезарно улыбаясь. На гостей пахнуло чудесным запахом пекущегося не то хлеба, не то печенья или кексов (кто же печет пирожные?), сахарных и румяных. Другие Слышащие собрались на каменных отмостках, под той самой площадкой, где Люсгор-Павлинс нашел раненых детей. В темном помещении из дерева и камня было тепло и светло. Кругом стояли обычные свечи и чаши с плавающими маленькими свечками. Висели венки из вечнозеленых растений: остролиста, тиса и плюща. Пол-Заг выскочил и обнял брата, каноник Холли по-манихейски пожал руку Дэниелу, Руфь, в белом платье и белых чулках, подставила теплую щеку для поцелуя Жаклин и радостно улыбнулась Маркусу. Гидеон Фаррар заключил всех по очереди в свои медвежьи объятия, дружески похлопал по спине. Он был в том же ярком плаще, рыжие с золотым отливом волосы ниспадали по плечам. Каноник Холли был в таком же пальто, правда на нем оно сидело не так ладно. Несмотря на обилие свечей и теплый запах печеного, в зале было зябко.

Прошли в обеденный зал, там уже ждала трапеза. За длинным столом, тесно обставленным складными стульями, могло поместиться человек тридцать – тридцать пять. На столе была большая белая скатерть