Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

его дар, о даре – ни слова. Дэниел – темный вулкан, извергающий не лаву, но кровь. Может, он и есть долгожданный демон? Нет, не он. Грузный, а таких он не любит: они ему мерзки – ну да с этим чувством надо бороться. Нет, это кровь: кровь – это его, Маковена, демон, это он придумал ее Дэниелу. Дэниел ел. Выливал из ложки бледно-зеленый суп в мерзкую тьму ротовой полости, между крепкими, цвета слоновой кости зубами над ковриком скользкого языка. Дэниел преломил свежий черный хлеб, с улыбкой похвалил Жаклин, толсто намазал ломоть золотистым маслом, и жевал, жевал. Джошуа Маковен положил ложку, к супу не притронулся. Кровь мигом унялась. Вокруг Дэниела все опять уныло, пыльно, бесцветно. Маковен отхлебнул воды из глиняного кубка, сделанного для него Клеменси Фаррар. Люси спросила, не голоден ли он, он ответил, что сыт, доволен и малым.

Музыка играла и играла. Играли «Короля танца»[66], и «Остролист и плющ», импровизировали, кларнет – партии голоса, гитара – аккомпанемент, подстраиваясь, подхватывая, обыгрывая вокруг да около. И в такт музыке двигались два тела, золотые головы кивали, ноги выстукивали, пальцы плясали, мелькали, замирали. Вот только если Заг в экстазе лукаво улыбался во весь рот, Джон сосредоточенно смотрел на инструмент. Два ангела, сказала одна квакерша другой. О, восходящий солнца лик! О, мчащийся олень!

После ужина стали прощаться с гостями, которым предстояло успеть на последний автобус, а уже вступил в свои права зимний вечер. Маркус все-таки подошел к Руфи, помогавшей убирать со стола. Где-то сзади суетился Лукас Симмонс. Дэниел хлопнул его по плечу и спросил, как он поживает, решительно отвлекая его внимание от Маркуса.

– Руфи, здравствуй.

– И ты здесь – прекрасно. Рада видеть всех.

– Тебе тут хорошо?

Ее бесхитростный взгляд встретился с его взглядом, руки сложились на груди, как у ангелов на полотнах старых мастеров.

– А как же иначе? Разве тут не чудесно? Просто увидеть, уловить – это уже немало, а тут все это настолько прочно, реально…

Дрожащей рукой он попытался ее коснуться. Она отстранилась.

– Я рад, что у тебя все хорошо.

– По тебе не скажешь, что рад. Вот ты приезжай почаще. А лучше – оставайся. Жизнь – она ведь одна. И возможность только одна.

Она пополнела, уже не совсем та изящная девочка. И он понял, что ничего не чувствует. Ничего. А с другого конца комнаты доносился влажный жар из-под мешковатого свитера и фланелевых брюк Лукаса Симмонса.

– Счастливого пути, – сказала она, отворачиваясь.

– Мы будем за тобой приглядывать, – пообещал Маркус.

– Это зачем? Звучит жутко, – поежилась Руфь. – У меня все в порядке. Буду за тебя молиться.

И, набрав стопку тарелок, она отвернулась, а живущая собственной жизнью коса метнулась в сторону.

На пороге Джошуа Маковен подошел к Дэниелу:

– Вы не ощутили, что хотите присоединиться к Слышащим?

– Нет.

– Те, кто хорошо вас знает, – и каноник, и Гидеон – ценят вас высоко.

– Каноника очень не хватает в часовне. Звонков меньше не становится.

– Он сделал верный выбор – как Мария.

– Что ж, мистер Маковен, а я, как вы знаете, Марфа. Земной, от земли.

– Бедная земля.

– То, что под ногами, – ухмыльнулся Дэниел.

Рядом с ними, пристально глядя на Маковена, стоял Уилл.

– Ваш? Очень похож…

Дэниел испугался. Дикий страх, ни с того ни с сего.

– Нам пора, – заторопился он. – Опоздаем на автобус.

Голова с серебряной сединой кивнула, прощаясь и отпуская.

К проезжей дороге поднимались по склону. Вокруг – живность. На фоне плотно-серого неба белоснежные голу́бки и жемчужные голуби возвращались в Дан-Вейл-Холл гнездиться. То и дело встречались стайки бесцельно бродящих, одичавших кур, которые тревожно кудахтали и суетливо перебирали желтыми шершавыми лапками. Прошли, курлыча, одна-две тучные индюшки. Вдалеке блеяли овцы и выли собаки.

– Он тебе не понравился, – вопреки обыкновению заговорил Уилл с отцом.

– Я этого не говорил. Кажется, намерения у него благие. И человек он добрый.

– Но ты говорил с ним резко.

– Как это – резко?

– Он пытался быть… быть вежливым, а ты его оттолкнул.

– Я не нарочно. Но все, что там происходит, вызывает опасения.

– А на меня произвело громадное впечатление. Это что-то новое. Интересное.

– Ну, если «интересное» – это единственный критерий…

– Ты меня не слушаешь.

– А есть что слушать?

– Да, я тебе пытался кое-что сказать, но ты не слушаешь.

Они все поднимались и поднимались, а навстречу им спускались то овцы, то молодая свинка, то стайка черных молодок.

XVII

В январе «Бауэрс энд Иден» издали «Бегство на Север» и «Наслоения». Книга Агаты прошла едва замеченной. Пара теплых отзывов в некоторых обзорах фэнтези и научной фантастики, а также книг для юношества; подобная литература обычно активнее рецензируется перед Рождеством. А вот «Наслоения», напротив, наделали шума. Были заголовки «Просто разделить», «В мире ножниц и клея», «Ицзин для умных козочек». Были и статьи о Фредерике, в которых говорилось о «новой мини-личности», «квазинаивном взгляде из Зазеркалья», «руководстве для умных женщин по сочинительству на досуге». И те рецензенты, которым «Наслоения» понравились, и те, кому они по вкусу не пришлись, одинаково хвалили «острый ум» автора. Недоброжелатели добавляли: «поверхностно», а острый ум если и хвалили, то добавляли: «раздражающий». Благосклонные рецензенты сравнивали ее метод нарезок с Берроузом и Джеффом Наттоллом[67], но отмечали, что писательница не способна идти до конца, задействовать весь потенциал этого метода. Задавались вопросом, стало ли целое больше суммы отрезанных и разорванных частей, и пришли к выводу, что скорее нет, просто все сделано с умом, очень умно.

Фредерикина фотография появилась в «Ивнинг стэндард»: она стоит, облокотившись на перила у входа в свой цоколь, в высоких сапогах и длинном пальто, в меховой шапке а-ля этакая Анна Каренина. Жители Хэмлин-сквер выглядывали из окон или толпились позади фотографа с велосипедами и футбольными мячами. Фредерика появилась также и в журнале «Нова». На этот раз фотографировали ее на съемочной площадке «Зазеркалья», в цвете: лицо отражалось и преломлялось в зеркалах, экранах и прозрачных перегородках. На ней было приталенное бутылочно-зеленое платье с узкими рукавами, шерстяной повязкой на бедрах и очень неброским белым воротничком. Снимок получился хороший, с осколками геометрических наложений, каркасов, острых граней, продублированными настороженными глазами и рябью рыжих волос. «Обрывками этими я укрепил» – начиналась статья, к которой относился снимок. Строку эту Фредерика возненавидела: до этого ей пришлось воевать с редакторами, предлагавшими ее в качестве эпиграфа, но ведь это такой штамп, кто только это не