Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

мощность. Она и в тонком запахе двигателей, и в камерах сжатия в цилиндрах, и в струях топлива, бьющих из форсунки с такой силой, что одной струей можно насквозь прошить любую лошадь хоть с головы до хвоста, хоть в обратную сторону.

Но скажите, пожалуйста, что общего между сивым мерином и вот хотя бы вспомогательным дизелем в сто двадцать лошадиных сил?

Когда старик смотрит на двигатели, у него невольно возникает какое-то страшное ощущение человеческого недоразумения.

Четыреста лошадиных сил! Восемьсот! Тысяча сто двадцать! А ну-ка, попробуй потянуть такой вот теплоход, как «Стремительный», лошадьми, если даже их будет восемьсот в упряжке?

Но так уж повелось, лошадиная сила!

Вернее было бы, если бы силу двигателей сравнивали с энным количеством предельной силы человека. Это он творец двигателей! Это он наращивает скорости и мощности!..

«Чего только не передумаешь за свою жизнь с дизелями, – подумал старик, чему-то усмехаясь. – А без них мне никак нельзя. Силища, красота! Должно, сжился я с ними».

Недаром старик собственное сердце называл дизелем. «Молодцы, ребята, давай, давай», – обычно обращался он к дизелям, и те, будто понимая его, добросовестно отдавали всю силушку на гребные винты.

Он всегда был с ними, с дизелями. И в плаваниях на далекий север или на юг, к Минусинску, и во время зимнего ремонта, и даже во сне ему чаще всего снились дизели, грохот машинного отделения, знакомые лица помощников и мотористов, и редко, очень редко виделось что-то постороннее: лес ли, город или кто из близких… Иногда, зимою, он видел во сне Граню. Но не ту милую Граню, тело которой нес в сосновом гробу с сельскими коммунистами на деревенское кладбище, а какую-то другую, строгую, с короткой губой и округлыми черными глазами, красивую и далекую. И эта другая, чуждая, как лес, приходила к нему всегда холодная, морозом прохватывая его тело. Тогда он моментально просыпался, привычным жестом доставал из-под подушки сигаретку с коробком спичек, курил, лежа в постели, и долго не мог заснуть.

Не повезло в личной жизни!..

Да кто знает, что такое личная жизнь, в чем она? Он еще и сам толком не разобрался. Все недосуг. Дизели, плавания, затоны, ремонтные бригады, товарищи, поездки за новыми судами – вот она какая его личная жизнь!

Дизели были его большим смыслом жизни. В их силе была и его сила, сноровка, умение и весь его долгий опыт механика.

В осеннюю пору, когда на ветру коченеют руки, ему всегда было тепло в машинном отделении. Там, на капитанском мостике, куда он редко поднимался, капитан кутался в тулуп, притопывая ногами, а он, механик, сидит себе в машинном отделении в одном кителе, покуривает сигаретку, поглядывая на приборы, и – думает. Именно думает. Грохот дизелей летел мимо его ушей. Для него здесь была тишина, удобство – трудовой ритм жизни. Но вот странно, он стал глохнуть. И первый помощник Шалыгин тоже жалуется на слух.

«Обычная история, – думает старик. – Барабанные перепонки грубеют, вот и все. Не воспринимают тонкие звуки. А мощность разве сосуществует с тонким звуком?..»

– Илья Васильевич! – перебивая мысли старика, зовет моторист Андрей.

– А?

– Капитан просит в рубку.

– Просит в рубку? Ну, так я пойду.

Старик бросил тряпку на баллон со сжатым воздухом, оправил китель и пошел к капитану.

Был полдень, знойный, июньский.

Горчичник солнца жег горбатую спину земли, и земля до того прокалилась, что временами, казалось, стреляла суматошными вихрями. Они взлетали вдруг сразу, скручивались в тугой жгут конусом вниз и, как бы ввинчиваясь в землю, ожесточенно мели улицы и пустыри правобережья города на Енисее. На склонах лысых гор зеленели картофельные заплаты. Тополя в улицах, недавно такие нарядные, пышные, развесив зеленые уши листьев, стояли притихшие, точно погрузились в дрему. Собаки, вывалив языки, как ломти сырого мяса, прятались в затенье.

Зной, пекло, ни облачка, ни тучки.

Духота.

Земля и воздух и все вокруг было горячим, жаждущим прохлады и дождя.

Над полноводным Енисеем, затопившим низменности двух островов, – стрижи и ласточки; пароходные черные косы, пахнущие каменным углем и нефтью, и марево, марево.

Оживление, солнце и волны.

Промчится какой-нибудь катер, грузно оседая на корму, взбунтует толщи мутных вод, и тогда волны летят к берегу, бьются с размаху, рассыпаясь сыпучими брызгами.

Лика кидалась в набегающие волны грудью и, качаясь на них, барахталась в воде, как большущая рыбина в бредне. Бросая гибкие руки, саженками плыла от пригородного дебаркадера вдоль берега. Золотым пузырем вздувались ее пышные расплетенные косы, плавали на ее загорелых плечах, путались прядями на пуговке лифчика, туго стягивающего грудь. Гибкая, как таволожина под ветром, легкая и проворная, полная веселья и жизни, девятнадцатилетняя девушка будто спорила с Енисеем в резвости движения. Она держалась на воде, как поплавок от невода. Ее спину и покатые плечи теплило солнце, а грудь и ноги студили бьющие снизу родники. Лучики солнца проникали вглубь, как перлоновые нити.

– Лика, Лика, давай в перегонки «кролем»! – плескались рядом подружки с Паромной улицы, проворные, стремительные, хохочущие.

У причального пирса грузились самоходные баржи; готовился караван судов на Север. Медленно ворочались высоченные хоботы подъемных кранов, переносящих груз. Словно скала из кварца, возвышался на берегу бетонный холодильник в пять этажей высотой.

– Лика-Ликерия! Лушка-Лукерия, – орал петушиными переливами соседский парнишка, черноголовый, как жук.

Лика страшно сердилась, когда ее звали Лушкой. Кинулась в глубь реки за озорником, но с берега раздался певучий голос матери:

– Ли-ика-а!..

У матери особенный голос, бархатный.

Лика прищурилась – до берега метров сорок, определила на глаз. Помахала рукою матери, повернулась навстречу мощному течению, вдруг подняла руки над головой, соединив их ладошками, и, как веретено, ушла в воду. «Вот мама сейчас заохает! Как тут много воды! Скоро ли дно?» В ушах шипела вода. Пальцы ног коснулись гальки. «Ах, если бы один-единственный вдох!» Лика старалась продержаться под водой как можно дольше и, наконец, не выдержав, пружиня ноги, оттолкнулась от дна, пошла вверх, работая упругими ногами и руками. В глаза плеснуло солнце. Лика прищурилась, оглянулась. Не успела перевести дух, как накатилась волна, ударила в затылок, накрыв словно подушкой. Лика захлебнулась, закашлялась, отплевываясь. Быстрое течение тащило ее к порту. Еще две-три минуты, и она не успеет выплыть – помешают самоходки у пирса. Тогда ее понесет далеко, до нефтебазы. И кто знает, выберется ли на берег. Хватит ли силы проплыть такое расстояние? Кашляя, слабея, стараясь упорядочить дыхание и движение рук и ног, Лика плыла к берегу. Мешали буруны волн. Налетали сзади, окатывали. Лика видела, как перепуганная мать бежала берегом и что-то кричала. Еще метров двадцать.

И вдруг