Будь что будет - Жан-Мишель Генассия

неделя прошла с блеском: два американских вестерна, один итальянский пеплум[64], две французские комедии, и еще они два раза пересмотрели «Дьявола и десять заповедей», но в один прекрасный вечер Тома с подозрением уставился на афишу: «Рокко и его братья»? И скривился, Как-то не очень. Даниэль бросился на защиту фильма, вкратце рассказал сюжет, который помнил смутно.

– Так он черно-белый, старье какое-то.

– Но я слышал о нем много хорошего, говорят, там потрясающие актеры.

– Нет, не хочу целых три часа смотреть какую-то муру.

Что оставалось, кроме как тяжело вздохнуть?.. Ладно, тогда поедим мороженого.

Даниэль мечтал сблизиться с сыном, разрушить стену между ними, но после двух недель каникул признал поражение: общение наладить не удалось. На вопросы об учебе, об увлечениях Тома отвечал односложно и неохотно и снова погружался в комиксы, которые Мари ежедневно покупала ему в киоске, а когда Даниэль заметил, что лучше бы мальчик читал книги для своего возраста, Жюля Верна или Александра Дюма, Мари сказала, Да, но выбирает он, у него каникулы, и если ему больше нравятся «Спиру» или «Рин Тин Тин», то это его дело.

Вечером Даниэль (вероятно, расстроившись, что не удалось посмотреть «Рокко и его братья») решил вскрыть нарыв. Тома наконец-то лег спать. Мари устроилась в кресле в гостиной, чтобы продолжить чтение второго тома «Тибо», и Даниэль сел напротив нее, Мне не нравится ситуация с Тома – хорошо, что он ни в чем не знает отказа, но мы же нужны и для того, чтобы дать совет и наставить на верный путь. Он целыми днями бездельничает, ему все скучно, он читает и перечитывает всякую чушь, он за все хватается и ничего не заканчивает, его интересует только он сам и его удовольствия, это избалованный и капризный ребенок, он совершенно не старается, оценки у него плохие, мы не справляемся с его воспитанием.

Мари взяла закладку и закрыла книгу, Ты прав, учится он не слишком хорошо, он непостоянный и поверхностный, но он живой и счастливый мальчик, вот что главное. Если бы ты к нему присмотрелся, то увидел бы, что он любознательный, мягкий, оригинально мыслит, с богатой фантазией. По сути, он артист, одаренный, творческий. И понятно в кого. Я до сих пор помню, как отец изводил брата, я ничего не забыла, и ты тоже – отец требовал подчиняться ему, хотел воспитать сильного мужчину по своему образу и подобию, мучил, чтобы он стал таким же жестким и блистательным, и мы все видели результат. Поэтому я поклялась, что у моего сына будет все наоборот – я буду его слушать и уважать, он слишком мал, чтобы загонять его в рамки, еще будет время все подправить. Но он сделает это сам, в своем темпе, и не придется ни бороться с ним, ни наказывать, ни унижать.

– Не согласен. Мир ушел вперед, мы не обязаны повторять ошибки родителей. Но между суровой дрессурой твоего отца и свободным воспитанием есть другие варианты, и я бы не шел по пути наименьшего сопротивления. Он еще не понимает, что хорошо, а что плохо, и мы должны его направлять, открывать горизонты, помогать развиваться, Тома считает, что ему все позволено, но он невоспитан, избегает малейших усилий, капризен – ты не делаешь ему добра, ты загоняешь его в ловушку.

– Да, так я его воспитываю и буду воспитывать, не вмешивайся.

– Как хочешь, но однажды ты об этом пожалеешь.

Вопреки уверенности родителей, Тома не спал – он выбрался из кровати и, прижавшись ухом к приоткрытой двери, не упускал ни слова из напряженного разговора, Она меня любит и понимает, а он – нет.

Тринадцатого августа с размахом отметили день рождения Тома, Даниэль вручил ему огромную коробку, обернутую в глянцевую позолоченную бумагу, Тома обнаружил внутри «Circuit 24»[65] и потерял дар речи, переводя взгляд с коробки на отца, Надеюсь, тебе понравится, я специально заказал из Алжира, Тома бросился в его объятия и поцеловал. Вечером, прежде чем отправиться в «Мажестик» смотреть «Великолепную семерку», они ждали во вьетнамском ресторане банановый фламбе, традиционно завершавший трапезу, и Тома взглянул на отца, Я решил, что в этом году все будет по-другому, я стану лучше учиться.

– Молодец, мое солнышко, – откликнулась Мари и повернулась к Даниэлю. – Видишь, нужно просто уметь ждать.

Когда они вернулись в Париж, благие намерения воплотились в жизнь. Тома начал стараться и почти по всем предметам получил средний балл, но трудности с орфографией и грамматикой так и осталась. Даниэль, который теперь месяц жил в Париже, месяц – в Алжире, каждый вечер находил время проверить уроки. Однажды вечером в конце ноября, когда он в десятый раз повторял сыну правила согласования причастия прошедшего времени с глаголами «иметь» и «быть», зазвонил телефон, и Жанна сообщила, что у Мориса случился сердечный приступ – он два дня находился между жизнью и смертью, жутко напугав ее, но выкарабкался, он не хотел говорить Мари, потому что это бесполезно, сейчас он на несколько недель отправится в санаторий, потом вернется домой. Даниэль рассказал об отпуске и по ходу беседы понял, что Жанна ничего не знает об их жизни, Я посмотрю, что можно сделать, мы давно не обсуждали эту тему с Мари, кто знает, вдруг она переменилась? Даниэль подождал, пока Тома ляжет спать, и рассказал Мари о звонке матери. Вот как, обронила та.

– Думаю, эту страницу пора перевернуть, поехали к нему в больницу.

– Я никогда не прощу его, я по-прежнему очень зла за то, что он сделал с Тома. Пятнадцать лет прошло, а все было будто бы вчера, я ничего не забыла.

Через несколько дней Даниэль отправился в лечебницу недалеко от Версаля. Морис Вирель сидел на скамейке в парке, закрыв глаза, и грелся под бледными лучами декабрьского солнца. Даниэль забыл, сколько же они не виделись – целую вечность. Прошло уже четыре года с тех пор, как Морис пришел к начальной школе на улице Кюжа, чтобы увидеть Мари, а та наотрез отказалась мириться. Сегодня это был обрюзгший мужчина с седыми всклоченными волосами, в тесной рубашке с открытым воротом, из которого выпирала шея, пуговицы пиджака еле сходились на животе, деревянная трость валялась на земле. Даниэль присел рядом. Через некоторое время Морис приоткрыл глаза, Даниэль! Я не слышал, как ты подошел, рад тебя видеть. Он выпрямился, тяжело дыша, Видишь, во что я превратился? Старость, как говорится, не радость. Надо сказать, что я упорно делал все,