Овидий-роман - Егор Зернов

младенческой фигуре Амура с большой головой, целую его в обшарпанные щеки, сообщая незнакомый ему вирус, мое дыханье у его щек репетативно и навязчиво, как фрикции, не успевает он осознать свою новую болезнь, как я дарю ему последние объятия, и во что это уперся нож в моей руке. Вот так я пишу, вот так вытворяю, я при Амуре своем – Тифий и Автомедонт. СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА, интенсивнее всего разыгрываемая в машине заметного Obersturmbannführer, через мгновение погибающего, а через СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ, что пахнут непривычно долгой сценой в лесу, в таком же лесу стою я – без слов, без выкрутасов. Выразительнее всего, а точнее – адекватно себе я выгляжу, когда просто молчу в кадре, выгляжу тихо-тихо, как Тихонов. Сижу в кафе и смотрю в твои ускользающие глаза, будто в небо Аустерлица, ты не сразу узнаешь меня, ведь я курю необычайную для себя цигарретку, сижу, одетый в униформ традиционного поэта, и я, конечно, традиционный поэт, выкручивающий жанры, которых касаюсь своей ханд, до крайней отметки, когда традиция вытекает из носа вместе с кусками полупереваренной еды, превращаю воду твоего стакана в кровавое вино. Что же, время писать дидактические поэмы! Не являлись мне музы, не снисходило божественное вдохновение, ведь вдохновение приходит только за работой, я не чувствовал дрожания ауры вокруг себя, ведь еще не сталкивался с инсультом, дирижабль не расширял гортань, не призывал к священной жертве Аполлон, я не Дао, не Логос, не гармония, и так далее, это уже слишком понятно. Теперь Ars Amatoria – это исключительно каталог намеков и жестов, из которых наша с тобой любовь и соткана. Книга с прозрачной обложкой, отталкивающей, как воду, всякую попытку научить и рассказать, как надо на самом деле.

Ars 1.89–170

Как бы нам взяться за анализ того, что еще не написано! Мы идем через жилые районы, через недострой, по снегу, мимо заборов. Нам нужно найти вход в промышленную зону, где, наверное, что-то еще функционирует. В Москве много промышленных зон, вроде того же Электрозавода, переделанных под арт-кластеры, что напоминает о возможности рейва на руинах любой утопии. Я изменюсь, mutabor. В контрольном пункте сидит бессменный охранник-вахтер, устало смотрящий мимо сотен угашенных рук и ног. В некоторых зданиях почему-то горят электрические огни, в воздухе резкие запахи. Затем фейсконтрольщики, похожие скорее на внушительных бандитов в черных масках, щупающие твое тело в поисках бутылки, ножа или перцового баллона. Среди осыпавшихся кирпичных стен расставлены гипсовые скульптуры, почти соцреалистические, но резко уводящие от первой ассоциации искривленностью собственных поз. Фигуры с агональной пластикой лезут в глаза случайно, из‑за угла, за поворотом. В большом зале наверху медленно стягивается толпа, по воздуху рассыпан декоративный дым, красный свет, по кругу ходят люди с благовониями, спрятанными за спиной.

Так вот, надо бы рассказать подробнее… – …устанавливают свои взгляды на мне, ничего не говоря… Какой же глупый провал. Я понятия не имею, зачем нужен этот кусок. Когда я скинул этот фрагмент тебе, мы немного поссорились, ведь ты справедливо его раскритиковала, а я несправедливо возражал, ведь это мой текст, и не зря же я его написал. Я даже придумал какую-то спонтанную причину и сказал что-то очевидное про потоки информации, про радио и Уорхола, бог знает про что еще. Ты, кроме всего прочего, сказала, что это напоминает переводную литературу, а еще, когда думаешь о самых стереотипных изводах постмодернизма, в голову приходит примерно такой текст. В какой-то момент я начал сдавать назад и говорить, что это я вообще просто так скинул, на что ты спросила, неужели тебе нужно было промолчать в ответ. Я сказал что-то дебильное, вроде: нет спасибо конечно что ответила хотя мне не нравится то что ты сказала. У нас было еще несколько реплик, но мы быстро свернулись и поняли друг друга, а я попросил прощения за то, что отреагировал слишком резко.

Зацикленный видеоарт, какие-то трубы, дельфийский дым отовсюду, гипертрофированное движение этого дыма, видеоарт транслируется на сцену, люди недоверчиво оглядываются, из динамиков начинает издаваться ломаный kick, snare, потом снова kick – барабанная часть полностью состоит из намеренно небрежным образом скопированных звуков. На костыли драм-машины запрыгивает упругий бас, забиваясь в углы заводского помещения. Разыгрывается сюжет похищения сабинянок, это из истории основания Рима: ватага Ромула решила насильно взять в жены сабинских девушек, предварительно пригласив их к себе на консуалии. Какие-то древние празднества, кони, выбегающие прямо на сцену, перепрыгивающие через провода и мониторы. Потом они, никем не ведомые, спускаются в зал и ходят кругами, зрителям приходится постоянно двигаться, чтобы давать им дорогу. В какой-то момент римляне с нелепо разукрашенными лицами берут на руки сабинских девушек, танцуют, держа их, и поют, например: мы срослись, как солдаты братских могил, телами, телами, телами / телами срослись, мы как пара плакучих ив / и дети уже не смеются над нами. Люди в зале свистят и оскорбляют похитителей.

Так вот, надо бы рассказать подробнее… – …устанавливают свои взгляды на мне, ничего не говоря…Может быть, мы поссорились только потому, что других причин для ссоры у нас нет. Голыми ногами стоим на тупых осколках, глазами упираемся в муниципальную накипь, но читаем и пишем тексты, вот тут и нашли себе свободу быть несогласными. Давай в режиме игры ты будешь «модернисткой», а я – «пост-», как будто это зависит от нас.

Декорации сменяются, теперь это абстрактные раннеримские покои. Кони убежали в город. По центру сцены стоит огромный стол, пятьдесят женихов с курчавыми бородами садятся за него, положив микрофоны рядом с тарелками. Стол этот выглядит ненормально, будто в обратной перспективе. Красный свет становится ярко-розовым, он нанизывает на себя вьющиеся испарения. Сабинянки накрывают последний ужин для своих похитителей. Кто-то из девушек тихо поет: рассвет сменил ночную мглу / мы встретили его в углу / теперь и вправе я могу. Мужчины садятся есть, вскоре хватаются за животы. Они будто замедляются, голова каждого неохотно кивает, пока бас разражается хохотом. Веселые интонации доносятся из уст сабинянок, уже не слышно, что конкретно они говорят, только отдельные отрывки. Пирующих медленно добивает тяжелый яд. Вся эта благополучная история завершается тем, как уже не сабинянки, но данаиды зарывают головы супругов в Лерне, тела погребают за городской стеной. Там было как-то так, если я ничего не перепутал. В конце выходит солист и говорит, что СЕСТРЫ УЖАС НА ЧТО РЕШИЛИСЬ, потом падает без сил. В это время среди толпы,