Овидий-роман - Егор Зернов

Ars 1.491–504

ВВЕДЕНИЕ: Вверх по Хохловскому переулку, мимо седьмого строения, девятого, тринадцатого, пятнадцатого, по переулку, где уже припрятались дежурно два автозака. Наверняка нам нужно одно и то же место. У входа в клуб «Клуб» молодые люди курят и громко говорят, мы проходим внутрь, показываем паспорта охране, видим тусклое помещение, разделенное на зоны: бар и столы вокруг, зал позади занавеса, сцена и стулья перед ней, книжный магазин, туалеты и коридор около. Люди, сидящие внутри, направляют взгляды в разные стороны, взгляды не пересекаются, шум ковыряется в глотке и бьется в груди.

КУПЛЕТ: На сцене ставят спектакль, именно ставят, это процесс становления спектакля, то есть не было прежде никаких репетиций, актеры видят текст впервые, не знают еще, как двигаться, как играть, нужно ли это играть, чьи реплики они читают. Да, именно так, они ставят спектакль по «Американскому дневнику» Никиты Михайловского. Пока самое начало: Никита летит в Америку из СССР. Фоном идут приглушенные звуки: щелчки, постукивания, пение как бы шепотом. Актриса произносит текст: Спать в самолетах и поездах плохо, снились мне махаоны огромные, как они меня крыльями по лицу бьют и смотреть мешают, а крылья у них ровно с дверь и вот машут у меня прямо перед лицом и смотреть мешают и сами гудят, гудят… <…> Так вот, я думал, чепуха это все – дневники, записки. Нечего мне записывать, мыслей у меня особенных нет, да и не встречал я ничего такого, что бы стоило записывать, а если и встречал, так думаю, запишешь и все испортишь, пусть лучше так все будет. Это как с кино – тебе один его рассказывает – вроде класс, а пошел посмотрел – фигня, или наоборот. Но хуже, когда в первом случае: ты уже так все себе представишь, и все так красиво выходит, а как увидишь, так как будто тебя обокрали и еще дерьма тебе в карманы наложили. Так и дневники эти. Этот текст читается очень медленно, между предложениями следуют долгие перерывы, каждый, скажем, в полчаса, не меньше. У актрисы слипаются глаза, она успевает выйти к бару, купить себе что-нибудь, выйти на перекур, надеть пальто, снять пальто и все такое прочее. Гости, наблюдающие постановку, заинтересованы в происходящем, но усердно пытаются сделать вид, что это не так, поэтому они или шикают и показывают жесты, когда со сцены что-то звучит, или просто отворачиваются, или закрывают лица руками, хотя все еще подглядывают сквозь щели между пальцев, торчат там, так бы и понатыкать им чем-нибудь, козой какой-нибудь под любопытные их ресницы! Зал пересекают огни, мимо летят самолеты.

ПРИПЕВ: Сердце стучит в ушах, желчь бежит к перепонкам – это синие люди в наши квартиры бегут. А мы с тобой разные такие, ничем не скрепить нас, один браслет на меня, другой на тебя, и наручники ломаются. Я кошка, я на тебя шиплю и морщусь, ты собака, ты на меня лаешь. Зубы разжеваны, проглочено горло – это одиночные камеры тают на языке. Снимай меня четко и пристально, а в кадр не входи. Мы чатимся заявлениями в прокуратуру. Люблю тебя – не могу, нам вместе не быть никак.

КУПЛЕТ: Неподалеку от бара, в самом углу сидит человек, похожий на чиновника. Это человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с припухшими веками, из‑за которых сияют крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-то в нем очень странное; во взгляде его светится как будто даже восторженность, – пожалуй, присутствует и смысл, и ум, – но в то же время мелькает как будто и безумие. Лицо выбрито, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начинает выступать сизая щетина. Он беспокойно ерошит волосы и подпирает иногда, в тоске, обеими руками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол. В какой-то момент он замечает нас и подзывает к себе, а мы почему-то откликаемся и идем к нему поближе. Он начинает свою речь.

РЕЧЬ ЧЕЛОВЕКА В УГЛУ [строго документально]: Кого-то ты мне напоминаешь, служил или как-с? В фильме играл каком? Я вот сидеть тут изволю-с периодически, изволяю-с, ну, изваливаю, выказываю волю сидеть тут-с, интересно мне, что тут происходит. Вот на сцену, например, посмотри, посмотрите-с. Отсюда плохо видно, но что-то слышно. Актерство там, шиканье, всем занять свои места, суки, а-ха-ха! Я и сам актером всегда хотел быть, мне и жена говорит, мол, ну! артист! Да, я бы сам актером был и актера бы сыграл, у актеров и тех своя драма-с. Я бы Никитой Михайловским притворился, понял? Вам и не снилось, так бы и выразил, туда-сюда. Он маленький там еще, как кот в мешке. То ли умирает, то ли живет, где-то существовать желает. Так вот, никто не знает, что с ним потом было! Я вообще в литературах ничего не понимаю, ну, знаю там – Толстой! Вот не понимаю ничего, но уважаю и колено бы преклонил русскому писателю, а Никита и сам тем еще писателем был. Он у себя в литературе в начале самом летит в самолете в Юнайтэд Стэйтз-с и не хочет писать, но пишет! И по делу! Вот и актер не должен хотеть играть, но пусть играет, я поэтому и не хочу, но пока не играю. Дети, я не играю! А че ты сел-то сюда?

ПРИПЕВ: Сердце стучит в ушах, желчь бежит к перепонкам – это синие люди в наши квартиры бегут. А мы с тобой разные такие, ничем не скрепить нас, один браслет на меня, другой на тебя, и наручники ломаются. Я кошка, я на тебя шиплю и морщусь, ты собака, ты на меня лаешь. Зубы разжеваны, проглочено горло – это одиночные камеры тают на языке. Снимай меня четко и пристально, а в кадр не входи. Мы чатимся заявлениями в прокуратуру. Люблю тебя – не могу, нам вместе не быть никак.

КУПЛЕТ: В книжном открывается регистрация на ридинг-группы по Хайдеггеру, Барту, Лакану, Дубовицкому, Ильину, Айн Рэнд, медленное чтение, уроки литературоведческого анализа, мастер-классы. Люди сидят в кругу, они все тут главные, кроме одного, который их главными назначил, который их переозначит, и в горизонтальном сообществе они главными быть перестанут. Никогда эти люди не покидают, раз они главные, этого места, им платят сэндвичами и вишневым пивом, поэтому ходят они в одном и том же. Смотрят в книжки, расставленные по полкам, улыбаются и